VIII. Граница

Ты спрашиваешь, как я его вижу. То в виде облака,

То как поле, над которым стоит дождь.

Иногда это ладонь с протянутым яблоком,

Иногда проходящий с шуршащим подолом венецианский дож.

То он текуч, как фарватер сильной реки,

То он летуч, как амурчик в ветвях рококо,

То он сыпуч, словно мера пшеничной муки,

То он кудряв, как еврейский комбат РККА.

Сын мой, молчит он, и я понимаю невидимого отца,

Хоть не встречались мы с ним никогда на дорожках земли.

Храм пред собою я вижу то ли с фасада, то ли с торца,

Вишни ли цвет наплывает, или вьюги его замели.

Понимаю нелепость вопросов: «Ты там или здесь?»

«Иудей или эллин, то есть еврей или грек?»

Он идет по полям и ведет свою лошадь в узде,

А за ним, как закат, поднимается в поле наш грех.

Это то, что осталось меж нами и что заставляет молить

О прощенье, о жалости, о ненасытной любовной печали.

Как Израиль стоит, умоляя, пред горсткой олим,

Так и мы с ним взираем на кружево темной печати.

Ты спрашиваешь: в чем гнездится тот грех?

Темнота подступает, все теснее сближаются лица,

Дождь идет за окном и стучит, как горох,

Два скворца прижились в опустевшей, теряющей стекла теплице.

А отец уплывает, как шелестящий под утро платан,

Или как кружащееся весло, что предлагает нам в дар река,

Или как стукающие шпалы железнодорожного полотна,

Или как расстрелянный в своей кудрявости комбат РККА.

Часть IX

1. «Galaxi-Korbach»

К началу последней трети нашего представления мы можем уже отметить некоторую ободряющую регулярность: хронологические разрывы между частями составляют у нас приблизительно три года. Реалистическая тенденция, стало быть, нарастает. Недружеский критик, конечно, может резко возразить – и она это, конечно, сделает, – сказав, что хронологическая регулярность играет у нас роль дымовой завесы, под покровом которой события прыгают с присущим модернизму хаотизмом.

Пшоу, мадам, не заставляйте нас напоминать, что прием литературных реминисценций был в ходу и у Тургенева. Открыв в изумлении чей-то рот, мы все-таки не забыли его и захлопнуть, а уж сколько реминисценций мы через этот рот пропустили, это наше личное с читателем дело.

В этой части у нас роль открытого рта будет играть пространство ночной Атлантики в декабре 1990 года, и мы клянемся, что пространство это не останется без присмотра вплоть до своевременного пересечения оного к концу главы.

Итак, мы на борту Стенли Корбаха личного джет-лайнера, что снялся из нью-йоркского аэропорта Ла Гардиа по направлению к «старым странам». Видимость неограниченная, и все небесные тела сияют как сверху, так и снизу, отражаясь в далеких водах. Самолет принадлежит к семейству «Galaxi» израильского производства, хотя данный образчик был сделан специально по заказу Фонда Корбаха и отличается от серийных более внушительными размерами, более сильными моторами и в два раза большей дальностью безостановочного полета. «Неплохой дельфин», – говорит капитан Эрни Роттердам, похлопывая самолет по пузу перед каждым полетом. По его мнению, нафаршированная самой отменной технологией машина уже приблизилась по интеллектуальному уровню к мыслящим животным Земли.

Двигатели спокойно жужжали, то есть мыслили на свой лад, в то время как четверо мужчин в кокпите были погружены в свои собственные размышления. Капитан Роттердам, сорокапятилетний ветеран ВВС США, поглядывая на сферический дисплей приборов, разумеется, думал о женщинах. Раньше у него была какая-нибудь парочка-другая славных попок в окрестностях базы. С тех пор как он стал работать на фонд, круг его подружек непомерно расширился, поскольку он летал теперь по всему миру и останавливался то в Риме, то в Джакарте, то в Йобурге на несколько дней, а то и на неделю. Не староват ли я уже для такого хоровода, думал капитан. В Москве он еще не бывал, но много и о ней слышал ободряющего.

Тем временем его штурман Пол Массальский, сидя за спиной капитана и делая вид, что изучает маршрут, читал новый роман одного из пассажиров сегодняшнего рейса, Лестера Сквэйра. Книга называлась «Пальцы пианиста» и рассказывала историю, от которой кровь сворачивалась в жилах. Джазовый пианист был британским агентом в Западном Берлине. Его похитили гэбэшники, ведомые человеком под странным именем Завхозов. Чтобы выжать из пианиста секретный код, они стали обрубать ему пальцы, фалангу за фалангой. Возлюбленная пианиста, майор службы М15, в которой посвященный мог бы без труда узнать самого автора, взяла дело мести в свои собственные нежные, но пружинистые пальцы. Какой все-таки талант, думал Массальский, написать книгу, которая продается в любом аэропорту мира, от которой бросает в дрожь даже навигаторов!

Кресло рядом с пилотом было специально сконструировано для босса. Оно давало достаточно комфорта его существенно преувеличенному телу. Перед собой на столике Стенли имел пару очков для чтения, записную книжку, лэптоп-компьютер, томик Боккаччо, ну и, конечно, стакан виски. Если бы он не летел в своем собственном джете в своем собственном направлении, его можно было бы принять за чудаковатого пенсионера, коротающего бессонную ночь в своем скромном кондоминиуме. В настоящий момент он занимался тем, что выискивал нужные телефоны в книжке, вводил их в компьютер, соединял компьютер с главным мыслящим инструментом самолета и приспосабливал наушники и микрофон к соответствующим частям своей головы.

Прямо за ним в полугоризонтальной позиции расположился его четвероюродный кузен. Алекс Корбах направлялся на свою родину после семи-с-половиной-летнего отсутствия. Сидя в поднебесье, он старался не думать о быстро приближающейся встрече с Москвой. Увы, он не мог не думать об этом. О’кей, приходил он в раздражение, буду думать об этом. Увы, ни одна стоящая идея не приходила ему в голову. Он ничего не чувствовал, кроме засасывающего нудного беспокойства. Что я собираюсь там сказать? Что я там увижу? Кого мне там любить? Почему я туда прусь с такой странной, реактивной поспешностью? Беспокойство переходило в тяжелую дремоту. Сквозь жужжание двигателей до него доносился оживленный голос Стенли. Что за энергия у этого слона, ей-ей, позавидуешь!

– Привет, Хуан! – сказал кому-то Стенли через свою систему. – Как я рад слышать твой голос, бадди! Надеюсь, не разбудил ваше величество? В полной униформе? Инспектировал гвардию? Жаль, что меня не было с вами. Люблю смотреть, как ты инспектируешь гвардию. Да нет, просто так звоню, просто поболтать. Я на пути в Европу и через неделю смогу, пожалуй, к тебе залететь. Прямо на Ибицу? О’кей! И Слава там будет? Замечательно! Вы со Славой почему-то очень подходите друг другу. Я тоже? Ну что ж, сыграем трио! – Чем дольше эта болтовня продолжалась, тем яснее для Алекса становилось, что собеседником Стенли является король Испании.

После этого разговора босс вызвал какого-то Чарли и спросил его между прочим: «Как там твоя зануда?» – что заставило предположить в нем какую-то исключительную заботу о царствующих фамилиях.

Затем, повозившись немного с компьютером, он неожиданно сказал по-русски:

– Привет, Михаил! Это Стенли, ремембер ми? Йес, это Степан Давыдович, эт ёр сервис![183] Что? Что? Не понимати. Тож не понимати? Ду ю хэв эн интерпритер эт хэнд?[184] Не понимати? О, шит!

Александр поднял свое кресло в прямую позицию:

– Стенли, я могу тебе помочь с этим парнем.

Стенли хохотнул:

– Почему мне это раньше не пришло в голову? Возьми дополнительные наушники и помоги мне с ним поговорить. При нем сейчас нет переводчика.

– Здравствуйте, – сказал Александр в вишенку микрофона. – Стенли Корбах вас приветствует.

– Рад вас слышать, Стенли, – сказал Михаил. – Вы откуда звоните?

– Из самолета, – пояснил Александр, – перелетаем Атлантику.

– У вас что там, русский на борту? – спросил Михаил.

Александр перевел ответ Стенли:

– Нет, все американцы, но, к счастью, один знает по-русски.