Попал в ловушку, думал Александр Яковлевич, пока Нору тискали ее школьные друзья. Девка, испорченное дитя, затащила меня в ловушку. Уехать немедленно, бросить дуру? Затылки гудящего общества казались ему сборищем персов у стен Иерусалима. Наконец Нора подошла к нему с хозяевами. Вполне молодая парочка, но, конечно, лет на десять постарше своей одноклассницы. Парень действительно выглядит, как фанатик пляжного волейбола: острижен под Карша Каралли, героя недавней Олимпиады, одет в сугубо калифорнийском стиле – тенниска, мягкие джинсы, сникерсы[144] на каучуке, как раз такие, какие хочу найти, но почему-то нигде не нахожу. Девушка чуть-чуть полновата для волейбола, но это ей идет. Черная майка со знаком ядерного разоружения, вокруг шеи моток бус, шорты, белые ковбойские сапожки с бирюзовыми инкрустациями, ручная работа, причем непарная, каждый сапог отдельное авторское произведение.

– Ну, вот, ребята, это мой бой-друг Саша, – сказала Нора, сияя. Сжавшись, он ждал, что сейчас начнется рекламная кампания: гений, великий режиссер, пострадал от тирании. Обошлось, однако, без пошлостей. – Он русский, – завершила представление Нора.

Джеф и Беверли, которые явно чванством не отличались, сердечно пожали русскому руку. Мы с вашей девушкой, Алекс, в одном классе учились. Грэмерси-Скул, обитель сумасбродов. Ваша девушка сейчас выглядит моложе нас всех, а тогда выглядела старше нас всех, интересно, не правда ли? Нужно пошутить, в этом месте нужно как-то сострить. Да я в те годы уже учительствовал, а сейчас вот только учусь. Шутка была не понята ни им самим, ни присутствующими, однако все рассмеялись. Саша, пожалуйста, не раскрывай наших тайн. Как вы думаете, Саша, далеко ли пойдет Горбачев?

– Ты меня платить для эта шутка, – сказала Алексу Нора. Ей явно хотелось щегольнуть своим русским.

– А ты мне за весь этот вечер, – ответил ей дядя.

– А в чем дело? – Она притворялась, что не замечает передвигающихся под пальмами Супермена и Супервумен, пары Джеймсов Бондов и Женщины Французского Лейтенанта, Мамы-Кошки и Творца Е.Т., а также прочих миражных фигур, среди которых выделялся буграми мускулатуры и доброй тевтонской улыбкой новый герой Америки, чье имя весьма красиво переводится на русский: Черночернов.

Джеф Краппивва отличался чрезвычайно тихим интеллигентным голосом. И таким голосом по голливудской «вертушке» он выколачивает мегабюджеты! Этим голосом он серьезно интересовался перспективами Горбачева. Куда он пойдет?

– На Китай, – высказался тут наш герой.

– В каком смысле? – удивился хозяин.

– На Америку у него сил уже не хватит, на Китай попрет, – сморозил АЯ.

– Откуда у вас такой великолепный английский, Алекс? – спросил Краппивва.

– От Норы, – сказал АЯ почти уже без шутовства.

Тут она ему просунула под локоть какую-то нежность, которой все прощается, ну, нежнейшую длань ея. А зачем же так подряд три мартини залпом, сладкое сердечко? А тут, кажется, это не запрещается, медок? Пока ты все-таки не надрался, познакомься с моей мамой.

Ну вот и птички, сказал как-то Хемингуэй на просмотре своего фильма с Ингрид Бергман и ушел поддать. Послевоенный блюз. Звездная соль, лунная яичница. В лимонно-грейпфрутовой аллее стоят с коктейлями Рита О’Нийл и Грегори Пек. Объективно говоря, эта аллея завершалась туалетной комнатой, из которой то и дело выходили мужчины, однако эта деталь легко может быть опущена. Нора подводит Александра к живым легендам. Мам, это вот человек, о котором я тебе говорила. Человек, о котором она ей говорила, трепетно восхищен. Грегори Пек стар и красив. Рита, хоть ей и шестьдесят, в полумраке, в лунно-лимонном проходе (к чему – к туалету или к сцене из незабываемых «Ястребов Гибралтара»?) выглядит молодо, как всегда, и трогательно, конечно, просто чудо из чудес; стройна и декольтирована.

Перед тем как Нора и «тот человек» подошли, Рита и Грегори обсуждали предложение, которое она только что получила со студии «Парамаунт»: роль пожилой монахини из монастыря в охваченной антикоммунистической борьбой Польше. Она собиралась отказаться. Я не хочу играть пожилых монахинь, Грег! Пек как один из круга ее друзей пытался уговорить ее принять предложение. В монашеской одежде ты будешь неотразима, лапуля! Просто потребуй, чтобы сценарий немного переписали. Там есть место для сильной сцены между тобой и генералом КГБ. Они любили друг друга двадцать лет назад, понимаешь? Несколько ударных «флашбэкс», твои промельки как юной и влюбленной. Это будет возврат великой Риты О’Нийл!

Она предложила свою руку этому странному любовнику бэби Норы. Поцелуи ручек давно вышли из моды, но он поцеловал ее руку; эти русские! «Грег, познакомься с другом Норы. Он был большим артистом в Москве». – «Вы еврей?» – спросил Пек и, получив какой-то невразумительный ответ на этот простой, но важный вопрос, немедленно растворился в лунно-лимонном свете, как он это делал тысячи раз во время своей выдающейся экранной карьеры. «Я вижу, у вас серьезная любовь, ребята», – с неприкрытой фальшью Рита начала этюд «Мудрость старших».

Как бы на замену худощавому старику Пеку подгреб человечина с избытком матерой в рыжих пятнышках плоти. «О, Рита, какое счастье тебя видеть, дорогая! Ты, кажется, к сонму богов присоединилась, вечно юная Эос!» Шевеля боками и ягодицами, он заполнил собой все пространство между кинозвездой и ее собеседниками.

Кто таков, молча спросил Алекс Нору. Та пожала плечами.

– Послушай, Найджел, тебе как поэту интересно будет познакомиться с Алексом. Он поэт из Москвы. – Рита гнусавила, как будто играла роль в сатирической антибуржуазной пьесе на московской сцене. – Не стесняйся, Найджел, у него довольно приличный английский.

– Боюсь, что у меня, ха-ха, английский не очень-то приличный. – Огромным балованным котом он терся вокруг маленькой Риты, не обращая на остальных никакого внимания, но все же протягивая вбок руку для рукопожатия коллеге-поэту. Александр ее не брал.

– А что он пишет, эта жопа? – спросил он у Норы по-русски.

– Никто не знает, что он пишет, но он поэт-лауреат, – ответила она и вместо Алекса пожала руку поэта.

Удовлетворившись, рука поэта ушла в глубь его тела.

– Ну, я пошел, девочки, – сказал Алекс и пошел.

Нора задержала его:

– Куда это ты пошел?

– Созерцать нравы колхоза. – Он боком отвалил в сторону, как будто за борт лодки.

Из всего, что тут происходило, и из всех присутствующих любимая казалась ему сейчас крупнейшим воплощением пошлости. Ходит тут со снисходительной улыбкой в адрес обожравшейся шатии, отступница, достигшая высот археологии – пардон за каламбур, – взирающая на все с академической усмешечкой, которую никто и не прочтет среди невежественной братвы, и в то же время неуклюже пытается представить своего любовника, эту толстогубую обезьяну с плешью, как будто надстроенной в гримерной Голливуда, а на самом деле стесняется, что с ней русский, которого надо представлять в толпе, где все знамениты. Злясь на Нору и придумывая в ее адрес все больше вздору, он продвигался в толпе, что все густела, чем ближе было к тому месту, где раздавали еду. Несколько раз он чуть не оступился в пузырящийся джакузи; или черт водит, или их тут значительно больше, чем одно (один? одна?). По дороге перехватывал с проплывающих мимо подносов то мартини, то шампанское и основательно окосел.

– А знаешь, мне понравился твой русский Корбах, – сказала Рита О’Нийл своей дочери. – Он один из нас, артист. Тщеславный, как и я сама.

Нора тревожно смотрела вслед Александру:

– Я боюсь, он тут устроит скандал сегодня.

Рита улыбнулась:

– Ну и что?

Вдруг Александр увидел первого стоящего человека в этой тусовке. Кэссиди Рейнолдс! Эта широкоскулая квадратная ряшка была замечена в московском Доме кино еще в шестидесятые годы. Знатоки немедленно выделили его из толпы стреляющих с бедра ковбоев. Смотрите, как он ходит, Кэссиди Рейнолдс! Как он смотрит, как он молчит, этот Кэссиди Рейнолдс! Жаль, что у меня нет такого Кэссиди Рейнолдса на главную роль, говорили друг другу молодые режиссеры «новой волны», Тарковские и Кончаловские. Выбрав кого-нибудь на пробах, они обычно поясняли: максимальное приближение к Кэссиди Рейнолдсу.