Тут Дэнни начинал трястись, хрипеть и не мог остановиться, не прибегнув хотя бы к одному из трех «раскрепощающих» актов: дуть крепленое пойло по доллару за галлон, курить «пот»[131] или трахать Нору.

Боже, какие это были волшебные дни в Беркли! Стендаль как-то сказал: «Несчастлив тот, кто не жил перед революцией». Сейчас, после стольких лет эту идею можно переиначить: «Счастлив тот, кто жил перед революцией, которая так и не совершилась». Утро начиналось перед стенками с бесконечными дацзыбао. Студенты орали и пели под гитару. Тут же происходили митинги, принимались резолюции либо по вопросу отмены экзаменов и отметок, либо по вопросу создания Народно-демократической республики Залива Сан-Франциско во главе с вождем корейского народа товарищем Ким Ир Сеном. Толпа проходила через кампус на Телеграф-стрит, скандируя: «Настанет день, когда весь Залив Сан-Франциско заживет в объятиях председателя Ким Ир Сена!»

Везде попахивало травкой. Этот запах с тех пор стал для меня ностальгическим. Толпы ребят к вечеру заполняли все бары вдоль небольших улиц даунтауна. Народ там представлял все спектры культурной революции: древние поэты «бита» вроде Гинзберга и Фирлингетти – вообрази, им было уже за сорок! – и новые мальчики и девочки из лондонского движения «Власть цветов» – Дэнни ненавидел их лозунг «Люби, а не воюй!». «Воюй с войной!» – вот был его лозунг – и тут же рядом с ними воинствующие анархисты, маоисты, чегеваристы, «черные пантеры», гомосексуалисты, лесбиянки, проповедники восточных культов, ну и просто бродяги и придурки.

Наша Норочка оказалась в самой гуще этой публики, поскольку работала официанткой в «Кафе Петуха». Завсегдатаи знали взрывной характер ее бой-друга, и это сдерживало их довольно традиционные для таких кафе порывы. Нора стала своего рода любимчиком революционного движения, «мисс Ред Беркли», тем более что она была готова в любой момент присесть к пиано и спеть «Ответ развеян ветром» или «Старайся сделать это реальным», когда весь бар громом отвечал: «В сравнении с чем?!» Интересно, в Москве тогда знали эти песни?

– Может быть, небольшая кучка завзятых «штатников» знала, – сказал Александр. – У нас были свои Джоан Баэз и Бобы Диланы. В России все перевернуто по отношению к Западу. Там я был Диланом, левым, потому что против социализма.

– Ну, не за капитализм же, Алекс, правда? – спросила она, как бы выныривая на минуту из своих собственных глаз, в которых дым «Красного Беркли» зазеркалил всю поверхность.

– Вот именно за капитализм, – пробурчал он. И погладил ее по голове. – Не важно, не важно. Продолжай свою повесть, безрассудная Нора.

Словом, для Норы университетская жизнь превратилась в безостановочный бал оборванцев. Боже, как тогда весело было на той головокружительной Телеграф-стрит шестьдесят седьмого – шестьдесят восьмого! Недавно она там побывала после двенадцати лет отсутствия. Фантастика: улица совсем не изменилась – тот же запах, те же звуки, похожие лица. Она даже заметила нескольких старых друзей, тех бунтарей-шестидесятников. Они теперь стали уличными торговцами, перед ними разложен их товар: значки с дерзкими надписями тех лет, дешевая бижутерия с навахской бирюзой, боливийские пончо, тибетские колокольчики, наборы каких-то пустынных трав, порошок из оводов, ты знаешь для чего; ты, впрочем, в этом не нуждаешься. Капитализм приспособил и революцию, ваша взяла, пятиюродный дядюшка!

Она долго ходила там в большой кепке и темных очках. Что-то все-таки там было новым, она не могла понять что, пока вдруг не подумала: как приятно колышется листва, тень листвы придает этой улице еще большую пестроту! Тут осенило: тогда там не было деревьев! Кажется, однажды мэр, вконец осатаневший от демонстраций, битья стекол и баррикад, распорядился провести древопосадки, но это были жалкие саженцы, на которые никто внимания не обращал, кроме наших собак, что бегали там вольной коммуной. И вот прошла Норина юность, прошла революция, и Дэнни который год в бегах, а деревья на Телеграф-стрит выросли и утвердились, шелестя листвой; отличные швейцарские платаны.

– Если я еще раз пущусь в лирическое отступление, ущипни меня за задницу, Алекс, о’кей?

– Ты сказала, что твой Дэнни в бегах, что это значит?

Нора некоторое время хранит молчание, и автор использует паузу для одного бестактного напоминания. Дело в том, что весь предшествующий разговор, или, вернее, путешествие в прошлое, происходил в ванне. В данный момент – тысяча извинений – вода потеряла температуру комфорта, а потом и вообще под влиянием каких-то то ли таинственных, то ли простейших причин – затычка, что ли, выскочила? – начала бурно вытекать из нашего «хронотопа» в соответствующую апертуру, оставляя два голых тела в клочках пены довольно вздорных конфигураций. Боясь, что Нора в клочках пены напомнит ему что-то мифологическое вроде купаний на острове Кипр, АЯ выскочил из ванны и принес два сухих халата. Они вернулись в спальню. Нора закурила сигарету и села на ковер. Она выглядела отрешенной и усталой. Он не решался повторить свой вопрос. С одной стороны, он, конечно, хотел узнать больше о ее первом любовнике, который, очевидно, оставил глубокую вмятину в ее памяти, с другой стороны, он видел, что, вспоминая прошлое, она уходит от него, и он испытывал какие-то уколы ревности к этому идиоту Дэнни, и к той чудовищной хевре в «Кафе Петуха», и даже к деревьям на Телеграф-стрит. Она посмотрела на него и грустно улыбнулась, возвращаясь к рассказу.

Ну, к концу первого академического года, то есть в апреле 1968, весь этот карнавал кончился. Ячейка приняла решение прибегнуть к тактике революционного насилия. Нора не знала об этом, потому что Дэнни хотел ее уберечь от этой опасной деятельности. Только после акции она узнала все детали от этой сучки, Ленор Яблонски. Алекс, конечно, познакомился с ней в «Галифакс фарм»? Нет? Это странно. В те дни она перетрахала всех ребят из ячейки, независимо от их пола. Она была самой активной сторонницей акции, но как-то умудрилась отмазаться.

Словом, троцкисты среди бела дня в масках напали на «Перпечьюэл бэнк» в богатой зоне на той стороне залива, очистили сейфы, да еще и подстрелили двух полицейских, то ли по необходимости, то ли заигравшись. В ячейке тогда, между прочим, идеалом был русский молодой революционер-экспроприатор девятьсот пятого года. Пятый год считался апофеозом чистоты. Успешная революция семнадцатого была тлетворной. Кронштадтская коммуна почиталась как образец противостояния истеблишменту. Уроки Кронштадта были темой многих собраний. Никто почему-то не упоминал, что именно революционный кумир Лео Троцкий залил кровью мятежный остров.

Когда Нору арестовали, она кричала агентам ФБР: «Да здравствует революция молодежи! – и только потом задергалась в истерике: – Где Дэнни?! Отдайте мне моего Дэнни!» Следствие почти сразу выяснило, что она не имеет к захвату банка никакого отношения, и ее выпустили. Вздулся, однако, немыслимый скандал в прессе: красивая первокурсница, дочь несравненной Риты О’Нийл и Стенли Корбаха, могущественного магната с Восточного побережья, имела тесные связи с группой вооруженных боевиков, лидер которой Дэниел Бартелм, по всей вероятности любовник мисс Корбах, был арестован на днях по обвинению в убийстве двух полицейских и ограблении банка, однако умудрился бежать из изолятора строгого режима.

Рита и Стенли немедленно прикатили к месту действия революционной драмы. Впервые после развода они смогли найти общий язык. Оба были потрясены прежде всего нищетой, в которой их любимый кид провел свой первый академический год. Оба без всякой договоренности были исключительно тактичны, оба симпатизировали Нориным идеям и сантиментам. «Тот, кто не был социалистом в восемнадцать лет, к тридцати годам станет сволочью», ну и прочие мудрости этого рода. Оба – Боже упаси, без всякого сговора – предложили Норе долгое заморское путешествие, чтобы на время исчезнуть из поля зрения правоохранительных органов, ну и по другим причинам. Оба называли ее в те дни ее детским прозвищем Хеджи, что значит Ежик.