– Нет, нет, – сказал АЯ, – это лишнее.

Стенли никогда не выражал никаких обид в адрес Риты, лишь однажды в связи со своей первой женитьбой он вспомнил шекспировский диалог «Tis brief, my lord! Like women’s love»,[128] из чего я поняла, что он не считает себя единственным разрушителем семьи. Впрочем, в те времена в спортивных кругах не было принято давать женщинам сдачи.

Крошка Нора осталась в доме матери и пребывала в нем до поступления в университет. Отец корректно навещал ее и плавал с ней в бассейне. Именно ему крошка Нора обязана тем совершенным стилем плавания, который она надеется в недалеком будущем продемонстрировать своему новому дядюшке Алексу.

В тинейджерском возрасте Нора с полного согласия своей просвещенной матери и ее друзей (там всегда был совет друзей, опекавших хрупкую Риту О’Нийл) посещала своего папу на Восточном побережье – то в «Галифакс фарм», то в Ньюпорте, где стоял флот его яхт. Это было замечательно – лететь одной на Восток, напускать на себя такую светскую небрежность, от которой стюардессы начинали ходить на цыпочках. Папочка встречал Нору в аэропорту, его всегда сопровождала какая-нибудь красивая женщина, которую он обычно представлял как своего ближайшего кореша. Как это было прекрасно, выказывать светскую небрежность в отношении объектов папочкиной страсти. Одной из этих ближайших корешей в конце концов оказалась эта паскуда Марджори, но это просто к слову.

В жизни Норы тех лет присутствовал один забавный парадокс. Ты, Алекс, как артист должен оценить мягкое безумие той ситуации. В доме матери Нора постоянно видела самых блистательных и самых недоступных персон мира, всех этих Орсонов Уэллесов, Фрэнков Синатра, Стенли Крамеров и Бертов Ланкастеров, которых она называла «наша компашка» и считала дикими занудами. Посещая же папочкины владения, она встречала людей, которых считала «дифферент»,[129] то есть отличающимися от стереотипа: матросов с яхт, автомехаников, объездчиков лошадей.

Пока дед Дэвид не покинул президентского кресла в «АК ритейл», наследник Стенли вел эксцентрический образ жизни. Мама, к счастью, не знала, что и Нора нередко участвовала в папиных эскападах, иначе она лишила бы его права на свидания. Для мамы заранее заготовлялась дюжина нежных почтовых открыток, и папин слуга, Вечный Жид Енох Агасф, каждые три дня посылал ей по одной в дом на Бель-эр. Дочка между тем вместе с папочкой на маленьком, но сверхмощном катере, обгоняя рейсовый лайнер «Иль де Франс», пересекала Атлантику, чтобы принять участие в соревнованиях монгольфьеров на Лазурном берегу.

– Ну а лошади, лапа? – спросил Александр.

– Ну конечно, лошади, лошади и лошади!

«Относительно жизненных планов, дочь, – говорил по вечерам Норе вечно поддатый папа, – почему бы тебе не сосредоточиться на конкуре?» – «Отец, ты меня с кем-то путаешь», – обычно отвечала она.

У матери, разумеется, были другие планы для единственной дочери. Нора должна была достичь в Голливуде того, чего не удалось Рите. Ей следовало затмить всех звезд своим неповторимым мегасиянием. Совет друзей планировал создание нового идола в джинсиках и майке без рукавов, что станет американским ответом заокеанским красоткам вроде всесильной тогда Бардо и уже подходящей ей на смену Денев. Идея была – создать не просто юную красотку, но персонаж нового типа, представительницу «умной молодежи». Нору стали таскать в классы танца, музыки, актерского мастерства и карате, без чего даже дочь несравненной Риты О’Нийл не могла рассчитывать на успешную карьеру. Каждый из друзей считал своим долгом поделиться с девочкой своим киноопытом, что было совсем уж невыносимо.

Вся эта глупость разлетелась в прах. Девица взбунтовалась. Она заявила, что не собирается имитировать «умную молодежь», а просто хочет стать ее частью. Иными словами, она собиралась поступить в университет, чтобы «брать» там историю, иностранные языки, в частности французский и арабский, а также классы по античной культуре и Ренессансу и чтобы, в конце концов, прийти к своей, раз и навсегда выбранной профессии – археологии.

До сих пор жаль маму: она была просто уничтожена решением дочери, своего, как ей казалось, образа и подобия. Предпочесть тухлятину библиотек, мир каких-то жалких школяров блистательному шоу-биз, единственному достойному существованию! Более того, выказывать какое-то дурацкое пренебрежение в адрес ее друзей, в адрес всего мира богатых и знаменитых, то есть особо одаренных, отмеченных Фортуной для того, чтобы формировать вкусы и умы публики! Презирать тех, кто весь мир ведет к мечте!

«Уверена, что на тебя повлиял отец!» – воскликнула она в духе какого-нибудь мемориального театра.

«Пшоу, мам! – отбивалась Нора. – Мой пап – классный спортсмен и привлекательный мужик, но он все-таки неотъемлемый член сверхбогатой мешпухи, а у меня нет ни малейшего уважения к „жирным котам“ Восточного побережья».

Рита пыталась настоять хотя бы на выборе правильной школы. Ради Бога, только не скандальный Беркли! Поезжай хотя бы в Стэнфорд! Нора обещала, но не выполнила обещания. Она присоединилась к «ударным силам Красного Беркли» осенью шестьдесят седьмого года.

– Потому что он был из Беркли, – предположил мудрый Алекс.

Ты угадал, сообразительный друг! Ревность действительно ключ ко многим загадкам. Ты заслужил награду, и потому я тебе скажу, что они встретились в Лувре, его звали Дэнни и он был студентом археологии из Беркли. Он был почти на десять лет старше Норы, то есть твоего возраста, Алекс. Он очень долго пытался получить диплом МФА, потому что был из бедной семьи и ему приходилось то год, то два работать, чтобы заплатить за учебу. Разумеется, он был марксистом, да к тому же еще и троцкистом. Он ненавидел истеблишмент США и презирал СССР за то, что тот не смог разжечь мирового пожара, а вместо этого построил полицейское государство. Ну и Нора возненавидела истеблишмент США и запрезирала СССР.

Надо сказать, что ее бунтарство возникло не только от раболепия перед первым мужчиной ее жизни. Еще в детские годы девица ощущала неестественность порядка вещей, как и неестественность образа жизни мамы и круга ее друзей, в котором ездили на неестественных машинах, считали деньги суммами, непостижимыми для большинства населения, а оно в этом кругу называлось зрителями. Пресыщенная знаменитыми физиономиями и их курьезными манерами, девочка начинала раздраженно зевать, когда речь заходила о кино. Не хочу быть марионеткой в этом кукольном театре! Лучшим удовольствием для нее было сквозануть на велике в Вествуд во время каких-нибудь гуляний, толкаться в толпе, жевать сахарную вату, дуть из горлышка коку. В школе она скрывала, кто ее родители, и однажды даже устроила скандал директрисе, когда та слащавым голоском стала спрашивать, не смогла бы несравненная Рита О’Нийл осчастливить их учебное заведение своим визитом.

Да и Стенли с его гонщиками, матросами и воздухоплавателями увял в глазах его дочери после встречи с Дэниелем Бартелмом, революционером-археологом. Мир отца уже не казался ей «дифферент». Он пользуется безобразным преимуществом сверхбогатого человека, ходит среди своих смельчаков словно средневековый сюзерен. Бесцельные приключения, бессмысленное существование!

В те дни она отвергала разные тонкости. Дэнни бухал кулаком по столу в парижских дешевых кафе, или в лондонских пабах, или в их первой обшарпанной квартире посреди оклендского гетто. Ничего не может быть грязнее, чем бегемотское богатство, каким владеют твои родители! Это просто аморальный, чудовищный, вонючий образ жизни! Миллионы простаков в поисках нового язычества создали себе фальшивую вульгарную аристократию из голливудских куколок и тупиц. А те, принимая это как само собой разумеющийся факт, вообразили себя небожителями. Со стороны твоего папочки тоже ничего хорошего не наблюдается. Корбахи стараются выглядеть как трудящиеся коммерсанты и банкиры, а на деле они не кто иные, как отвратные nouveau riches,[130] некие новые еврейские фараоны. Слушай, Нора, если ты хочешь быть нормальным человеческим существом, ты должна просто забыть о своих родителях! Посмотри, что вокруг творится! Молодежной революции такого размаха еще не знала история. Университет становится штабом восстания. Потом к нам присоединится Завод и Ферма. И мы победим! Наши ребята повсюду, в Париже, в Германии, в Японии, даже в Чехословакии, они штурмуют свинарник этого мира, который проволокой душит не только вьетнамцев, но и всех нас, наше творчество, нашу мечту, нашу мысль – все душит ебаный рыгающий мир-бегемот!