Вспоминая того стукача-профессора, мы надеемся, что с нами такого афронта не получится, хотя иной раз и нас подмывает желание оставить какого-нибудь персонажа на минуту с открытым на полуфразе ртом и в течение этой фиктивной минуты рассказать о событиях прошедших трех лет, да еще развесить там всяких художеств, да еще и великих потревожить ссылками и параллелями, да и растечься в какой-нибудь философии, прежде чем закрыть оставленный рот, предоставив ему возможность закончить фразу.

Вот сейчас как раз такой момент приближается. Между пятой и шестой частями романа незаметно проскользнули три года.

Ноябрь 1986 года. Все тот же паркинг в центре Вествуд-виллидж. Ночь. Последние сеансы в кинотеатрах уже час как кончились, рестораны, однако, еще изнывают от горсточек засидевшихся посетителей. Слышно, как потрескивают под бризом пальмовые ветви. В этот час ночной валет, стройный, как пальма, хоть и лишенный ее шапки, сорокасемилетний Александр Яковлевич Корбах стоял у входа и бездумно смотрел на пустой перекресток с его туповатым, но неизменно как бы куда-то манящим переключением трех огней.

На перекрестке появилась и проехала под красный огромная страннейшая машина. АЯ сказал бы, что это советский лимузин ЗИС-101, если бы не знал, что это невозможно. Между тем это как раз и был ЗИС-101 из гаража коллекционера Лероя Уилки. Вкратце история аппарата такова. Его везли в Калифорнию через моря, полные плавучих мин. Довезли как раз к открытию первой сессии Ассамблеи ООН. Будучи залит бензином и заведен, аппарат смог довезти главу советской делегации (очевидно, Молотова или какую-нибудь другую гадину) от виллы до зала заседаний. Это был его единственный удачный рейс под красным флагом. В послесталинские годы понадобилось место в гараже, и завхоз представительства забодал уникальное авто отцу нынешнего Лероя Уилки, Винси Уилки, основателю автомобильной коллекции из шпионского города Монтерея. У советского завхоза, как ни странно, была фамилия Завхозов, и он приходился отцом нынешнему агенту по особым поручениям.

Дружа с Винси Уилки, Завхозов подмигивал своим товарищам по представительству: так надо! Уилки, тоже не дурак, как бы невзначай рассказывал о Завхозове в баре «Chez Seals».[122] В конце пятидесятых Винси Уилки был законодателем мод в Монтерее и Кармеле, где по вечерам подсаживал девчонок в свой сногсшибательный «молотов-лимо». Своими руками он довел аппарат до почти идеального состояния. Мы говорим «почти», потому что никакими усилиями не удавалось наладить передачу заднего хода. Советский автомобиль шел только вперед. Когда же наступала нужда в заднем ходе, Винси ставил шифт на нейтраль, девчонки выскакивали и своими попками толкали авто в его мощный передок.

Нынешний Уилки, Лерой, превзошел своего папу. Начиненный совершенной техникой «молотов» двигался теперь и вперед и назад. Снобы Беверли-хиллз и Бель-эр предлагали за него миллион, но у Лероя этих миллионов и так хватало. Ему просто хотелось повеселее пожить, пока жив. Внутри авто давно уже отсутствовало заднее сиденье, а пол был покрыт упругими матами и мягким ковром. В данный момент на нем развалилась среднемолодая калифорнийская компания, персон не менее семи бисексуалов. Куда-то направлялись, но перед этим решили заехать в вествудский «Колониал» и спросить аттенданта по имени Алекс. Остановились в бетонных, продуваемых ночным ветром чертогах первого яруса. Появилась фигура в серебристой куртке. Должно быть, как раз тот самый Алекс, которого рекомендовали.

Тот самый приближался к машине и не верил своим глазам: и впрямь эмблема ЗИСа на капоте! Пара девчонок второй молодости выпросталась изнутри. Ветер полоскал на стройных ножках широкие шелковые штаны, которые в эпоху ЗИСов назвали бы пижамными. Вслед за ними появилась мосластая мужская конечность, она тянулась довольно долго, пока не высунулись края зажеванных коровой джинсовых шортов. За ней выявился и весь малый с новомодной косой челкой блеклых волос и выстриженным затылком. Этот дизайн башки очень близко роднил его с эпохой ЗИСов: тогда так ходили комсомольские активисты. В дополнение к нищенским шортам на молодом человеке средней поры висел полутысячный пиджак и недешевый диоровский галстук.

– Это вы, Алекс? – спросил он с британским придыханием.

– К вашим услугам, сэр, – тут же деловито ответил наш герой. Он внимательно, то есть профессионально, вглядывался. Что-то знакомое было в этом долговязом, однако среди прежних любителей «экстази» он вроде бы не замечался.

– Анкоридж, Аляска, – долговязый произнес пароль этой недели.

– Не так холодно, как ожидалось, – ответил Александр, размыкая замок.

Долговязый туманно улыбнулся и вытащил из пиджака три новеньких сотни. У Алекса в кармане была наготове соответствующая доза порошка. Дело было скреплено рукопожатием, и вот тут, в момент потряхивания длинной ладони, произошло нечто невероятное. Глаза долговязого сластолюбца вспыхнули необычным для такого рода посетителей жаром: чаще всего этот народ слишком вялым приползает за следующей порцией.

«Нет! – вскричал он. – Не верю своим глазам!» После чего как раз и зафиксировался с открытым ртом на протяжении нашей «минутки».

Тут мы, киногруппа этого романа, стали быстро отвозить нашу камеру назад, как бы даже и не заботясь о стремительно уменьшающихся фигурках момента: полощущиеся на ветру шелковые штаны, щелкающая сверхдлинная челка, клочками пролетающий трубочный дым из-за челюстной твердыни Лероя Уилки, запарусившая куртка Александра Яковлевича, ну вот и все, что может на секунду задержать внимание.

Цель этого стремительного бегства на первый взгляд выглядит довольно просто: надо же все-таки показать, как наш благородный Корбах скатился так низко, что стал щипачом наркобизнеса, если нам позволят таким образом перевести емкое американское выражение «драг-пушер». Виной тому была любовь, милостивые государи, говорим мы и, указав на это не очень-то существенное для суда, но весьма смягчающее для читателя обстоятельство, укатываемся к концу предыдущей главы, то есть ровно на три года назад.

2. Тиснение по меди

«Ах, Алекс, – шептала Нора, когда он снова и снова подступал к ней в тесной комнатенке мэрилендского постоялого двора, где сквозь открытое окно густо входил лунный свет, отраженный белым подрагивающим крупом Гретчен. – Да как же вы так можете, снова, и снова, и снова без передышки?» – «Но это же вы виноваты, Нора, – притворно оправдывался он. – Ведь это же вы все меня целуете, касаетесь грудью, берете руками. Ведь это же вы не даете мне передышки, моя любовь». – «Я не ошиблась, вы фавн, – бормотала она, снова и снова поднимая ноги и захлестывая у него на спине свои нежные руки. – Как только я вас увидела среди лошадей, я сразу подумала: это фавн, он охотится, он жаждет превратить меня в нимфу-козу. Ну признавайтесь, сладчайший монстр, сколько женщин вы так перемучили?» – «Никого никогда я так, как вас, не мучил, – слегка подвирал он. – Ни в кого я так мгновенно и охуительно не влюблялся, как в вас. Большая часть жизни прошла в пустяках, – продолжал он и тут не врал. – Не знаю, с чем это можно сравнить, если только не со встречей Данта и Беатриче возле Понто Веккио».

Она с хрипотцой смеялась: «Вот уж сравнение! Да ведь они же не трахались никогда, а мы сразу…» И она снова брала его рукой и приближала к нему свой рот. «Так ли это называется, как вы сказали, любимая, – шептал он. – Может быть, этот акт как-то иначе называется в нашем случае?»

Осенний антициклон за окном довел температуру до тридцати двух градусов по Фаренгейту, то есть по-нашему до нуля. Быть может, все в мире в ту ночь дошло до нуля, предоставив им чистое поле деятельности. Лишь старый дом иногда поскрипывал то ли от их трудов, то ли от своего возраста, да Гретчен иной раз жалобно всхрапывала то ли от ревности, то ли из опасения за свою хозяйку. Лишь рассвет их угомонил своей графикой, если только это нельзя было назвать тиснением по меди, ибо Атлантика встала у их ложа с массой предсолнечного свечения.