В этот момент Александр заметил, что старый Эйб смотрит на него твердым, немигающим и скрытно усмешливым взглядом. Собственно говоря, он был на перекрестке трех взглядов: двух Путни и одной ящерицы.
– Я слышал, Сашка, что Стенли тратит там, в «старых странах», чертову кучу денег, это верно? – поинтересовался старик.
Алекс ничего не ответил. Дик заметил с усмешкой:
– Из тех же газет, старина. Есть сведения, что расходы Фонда Корбахов принимают чудовищный характер, что в аппарате АКББ возникает напряжение в связи с этими делами.
– Может быть, но вряд ли, – спокойно ответил Алекс. – Стенли все-таки финансовый гений. Во всяком случае, я стараюсь не лезть не в свое дело. – Если бы они знали философию Стенли, они бы не задавали таких вопросов, подумал он.
– И правильно делаешь, май малчык, – сказал старик и угостил новоявленного «члена семьи» сигарой, извлеченной из кармана блейзера. Если о пиджаке еще можно было сказать, что он «знавал лучшие времена», то сигара уж явно была не из тех времен, поскольку принадлежала к супермаркетовской породе по 2.99 за полдюжины. Потом он хлопнул ладонью по столу, и ящерка немедленно нырнула ему в рукав, за манжету.
– Этой твари не меньше шестидесяти лет, – пояснил сорокапятилетний Дик. – Она снималась в нашем первенце, ну да, в том самом «Путни и Лиззи». Принесла нам контейнер долларов. – Чем-то очень довольный, он встал с протянутой рукой. Александр ответил на рукопожатие. Трудно было не вспомнить поговорку американского богобоязненного народа: «Бесплатных ланчей не бывает».
8. Межсезонье
Однажды поздней весной или ранним летом 1993 года Александр Яковлевич сидел в своем кабинете председателя московской группы ФК и подписывал бумаги, заготовленные к его приезду Розой Морозовой, как сейчас, после трех лет в Москве, предпочитала себя называть вечно цветущая мэрилендка.
Дела в фонде шли все лучше, в том смысле, что денег тратилось все больше. По программе «Рабочий интеллект» большие средства вливались в различные сферы российской науки. Чтобы затормозить утечку умов за границу, ФК старался напрямую выходить к ученым, особенно «фундаментальщикам», предлагая ежемесячные стипендии в размере 400–500 долларов, что по тем временам в полуголодной стране было сущей синекурой. Так удавалось, хоть вполнакала, поддерживать работу порядочного числа лабораторий, и у генетиков не возникало желания загнать какие-нибудь хромосомы любознательному вождю КНДР или, еще пуще, жадно чавкающему бегемоту по соседству.
Начала развиваться обширная программа по образованию, именуемая сокращенно Ш УА (Школа, Университет, Аспирантура). Разработаны были условия конкурсов среди учителей и учеников. Условия были такими, что только ленивый бы не получил ничего, однако «неленивых» надо было еще поискать.
Охватить всю гигантскую полуразвалившуюся систему здравоохранения они не могли, однако успешно развивался проект «Скорая», по которому шло укрепление неотложной помощи в крупных городах. Через ФК поступали спецмашины, оборудование, а также премиальные стипендии врачам и персоналу.
Солидный сектор общего круга составляла помощь беженцам, которых становилось все больше: народ бежал из новых независимых стран, а также из Чечни с ее правительством бандитов и из очагов железных мужеложских забав в Абхазии и Приднестровье.
Александр Яковлевич, хоть и понимал, что является тут едва ли не подставной фигурой, испытывал удовлетворение от своего присутствия в фонде. Вот какими делами надо заниматься, а не фантомными самовыражениями в самом неподходящем для этого месте, в студии «Путни». Лучше бы и те киношные миллионы пошли на беженцев, чем тратить их на ублюдков вроде Квентина Лондри.
Этот последний поражал его своим жеманством, какими-то «голубыми» капризами, хоть и был известен своими бесчисленными победами над киношным бабьем. Трудно было понять, как этот кривляка умудряется в отснятом материале выплывать в образе мечтательного и сурового Данта. Перед камерой этот обожравшийся миллионными гонорарами Актер Актерыч иногда вдруг по какому-то наитию находит единственно нужный тон. Если бы только распиздяй не подкладывал вечно свинью со своим расписанием! Чуть ли не каждый месяц выяснялось, что он где-то еще снимается. Вбегает в истерике. Алекс, ты мне друг или портянка? Ты дорожишь мной, своим alter ego? Мои агенты, мерзавцы, дармоеды, опять все перепутали! Оказывается, я должен сниматься два месяца в Сиднее, иначе мне не жить!
В результате приходится приостанавливать съемки, платить всем членам профсоюзов огромные неустойки, терять ритм, приобретать изжогу. Да и нимфоманка, между прочим, недалеко ушла от своего партнера. Тот почему-то с ней не спит, ну и она, конечно, в ярости: он, видите ли, мегастар, а она просто суперстар, значит, ему дозволено то, что ей никак, да?
Взбесившись вдруг от нахлынувших заокеанских забот, АЯ оставил Розу Морозову и отошел к окну. Зачем я влез в эту мегаломанию? Что я могу добавить к тому, что уже существует в мире под знаком Данте? Я слаб и тщеславен, не смог устоять перед соблазном. Деньги Стенли в конце концов извратили мою личность. Никогда уже не вернуться к чистоте ранних американских лет, к благой заброшенности в отеле «Кадиллак», к очереди за католическими завтраками, к влюбленности в принцессу Нору, что сидит в своей археологической башне за три тысячи миль от лысого обожателя. Вот почему она спряталась от меня, почему и Филиппа Джаза мне не показывает, она просто почувствовала коррупцию всего моего внутреннего состава.
Внизу, на площади, как всегда в последнее время, проходил коммунистический митинг. Несколько сот ампиловских подонков стояли под красными флагами, под портретами Рыжего Хорька и Черного Кота. Рядом, не смыкаясь, но и не отделяясь, присутствовали ражие детины под черно-золотыми стягами монархии. Ненависть к тем, кого они называют «евреями», объединяет эти две, казалось бы, противоположные силы. Неужели вот за эту свободу мы тут стояли на баррикадах? За свободу ненависти?
Он взял бинокль, который неизменно здесь теперь лежал с августовских дней. Навел фокус на лица манифестантов. Мразь человеческая, воплощение всего, что он до тошноты презирал на своей родине. Их считают бедными, старыми, угнетенными хищническим капитализмом. Говорите это тем, кто их не знает. Я узнаю эти кувшинные рыла и свиные пятаки, бывших вохровцев, политотдельцев, смершевцев, кадровиков, поносников-выдвиженцев, захребетников-партийцев, начальничков-пенкоснимателей, а главное – стукачей, стукачей и стукачей! Вначале они попрятались, боялись, что будут их вытаскивать на свет Божий, а потом увидели, что новая власть даже палками не отлупит, и стали собираться большими тыщами. Кровожадное старичье подкрепляется молодчиками вполне палаческого возраста. Плодятся их газеты, на телевиденье то и дело появляются их провокаторы. Витийствует парижский писака-большевик, морщится от цитронной эссенции, пронизавшей всю округлую совковую мордочку, вопит: к железу! к топору! Уже набрасывается с железами красная хевра на оробевших перед их знаменами московских ментов. Нынешнее лето журналисты сравнивают с летом семнадцатого. Осенью ожидается окончательный переворот, штурм Кремля. Гиенообразные генералы, не стесняясь и не боясь, проводят встречи верных офицеров, обещают «умыть дерьмократов их собственной кровью», иными словами, убить Ельца, вырезать молодое правительство, провести антизападный террор.
А члены правительства проносятся по городу в бывших цековских лимузинах и делают вид, что не замечают на стенах аршинных букв, призывающих к их уничтожению. Циничные улыбочки распространяются в среде демократической прессы. Стало уже неловко вспоминать Август, настолько густо он заляпан дерьмом дезинформации, изуродован гэбэшным подмигом.
Что же мы тогда тут торчим с нашими «презренными долларами», думал АЯ. Кому помогаем? Русскому народу? Русской интеллигенции? Все опять захапают коммуняги, а нам только в руку дающую плюнут, обвинят в шпионаже. Чувство благодарности, ей-ей, не самая заметная черта в характере русского народа, а о большевиках и говорить нечего. Большевизм тут укоренился навеки, как спирт в алкоголике.
