Женщины, девушки, даже маленькие девочки – существа удивительные. Ей от горшка трёх лет нету, а она уже пытается всех удивить: то туфельки не на ту ногу наденет, то вообще в мамины влезет. Как только не извернётся, а удивит обязательно.

Я в юности своей учился в сельхозтехникуме. Это значит, что ещё снег не сошёл, а мы по приказу партии уже сеем, осенью ещё рожь не осыпалась, мы уже пытаемся её убрать. Так и маемся, пока снег не занесёт хлеба. А в партии народ привередливый: ему, если сев, то снег – не снег, а посей в три дня, и точка. А уборка-то за неделю. Иначе ни орденов, ни повышений. Одни выговора.

Всё это держалось на бабах и на студентах. Студенты – народ молодой, горячий, ему против уборки и сева ещё любовь поставь. Хоть голодный, а без любви никуда. Девки в деревне крупные да телесно упругие, а ребят в деревне всегда нехватка. Есть пяток, да и те все за одной бегают, как-будто их привязали к ней.

Бригадир с горя, от постоянной нехватки людей, всех ребят в деревне звал – «пролетарьят проклятый». Бабы рожают и тех и этих, а вот сходил парень в армию, и нет его в деревне. А в город попал, там его и окрутит городская мымра, удивит какими-нибудь панталончиками, он и рассопливился, он и готов. Женится на такой, что смотреть жалко. В гости приедет, она нос задерёт, «быдлой деревенской» всех зовёт. Свёкра – «хрячиной», свекровь называет «курицей облезлой». На стол что ни подай – всё не так и не то. Запахи навозные её не устраивают, петух не вовремя кричит.

А по мне так лучше деревенской девки не бывает. Сплошной сок, а не девки. Одно плохо – выбрать трудно: и та ягодка, и эта не последний овощ. Выбираешь, выбираешь, ноги уже не держат, а кажется, где-то в деревеньке есть ещё слаще ягодка. А удивит похлеще городской!

Мне один случай запомнился на всю жизнь. Это сейчас девочки с трёх лет и до скончания жизни ходят в колготках, привыкли, как будто в них и родились. А раньше, если есть у девки колготки, даже чулки капроновые (о колготках и не слыхивали), то была она богачка, и вся деревня смотреть ходила на чудную шкуру. Носили их на широких резинках – натянут на ногу и прижмут резинкой.

Вот приглядел я такую королеву: прямо из соков сок, да ещё в капроне! Сох я по ней, сох, гляжу – и она ко мне подходит часто и всё чулок на глаза выставляет. Танцевали раньше в деревне всю ночь – где под патефон, а где был игрок, так и под гармонь. Я на баяне играл. Тут уж совсем дискотека. Я ей всё-таки предложил подождать меня: «Как отыграю, и пойдём гулять».

– Ладно, – говорит. – Только я не такая. И не пытайся меня лапать.

Что значит «не такая», я ещё не понимал, только смутно догадывался.

Гуляем. Уже и ноги устали. В деревне ведь не по театрам и барам разгуливают, а больше по пустырям, сеновалам и другим тёмным местам шлындают. Добрались и мы до такого пустыря. Кругом репьи, крапива и другая сорность, а я весь сгораю, от нетерпения ноги отнимаются. Как тут не лапать? Схватил её и поволок по пустырю. Думаю: «Будь что будет», а может, и не думал ничего.

Она, бедная, не кричит, а только толмит как заведённая:

– Чулки-те порвёшь, чулки-те порвёшь….

Мне даже обидно стало. «Ну и дура, – думаю. – Я, может, тащу тебя, чтоб горло перерезать!» А та своё: «Чулки-те… чулки-те…». Хорошо, желанье перебороло обиду. Я ещё плохо осознавал, что с ней делать. Зачем тащу? Ну, думаю, в крайнем случае хоть чулки порву, и то помнить будет. Ну, а коль сопротивление было не ахти какое, природа сама надоумила что надо делать.

Думаю, будет реветь, ругаться, а она опять за своё! Давай шарить по ногам – целы ли чулки: «Ох! Ох!» А чулки все в репьях, резинки съехали на подколенки. Она своё: «Ой, чулки! Мамонька, чулки!»

Ну, думаю, и народ эти женщины! Опять стало обидно. Я её девичества лишил, а она над чулками причитает! Ей плевать, куда я её притащил, что сотворил, лишь бы чулки уцелели. Я обозлился на чулки.

«Задирай, – говорю, – ноги. Я их сниму к чёрту, и всё». Содрал и вместе с репьями и резинками сунул в карман. А она с задранными ногами, да без чулок такую прыть показала, что я понял – это меня лишают девичества, что это я «не такой» и надо скорее вырываться. Я готов был бежать, а она, как теперь говорят, всё расслаблялась и оттягивалась со вкусом…

Я до сих пор как вижу ноги в колготках, так начинаю чего-то побаиваться. А поскольку сейчас все женщины от мала до велика ходят в колготках, то сами понимаете, как мне страшно жить на белом свете.

Ну, разве не удивительный народ женщины?