– Я домой еду! Вы понимаете! Домой! Домой! Домой!
– А ты что, здесь не дома! Ника, ты меня пугаешь.
– Дашенька, милая моя сестричка, конечно же дома. Но ведь это же не то все. Я там родился!
– Мало ли кто где родился…
– Вот ты только представь себе. Маленькое озеро в лесу, снег только сошел. Выхожу я из дома на берег. Кругом такая прелесть.
И вдруг сама собой получилась песня:
Когда, разомлевший от теплого дня,
Бежал наугад по весенним протокам,
Родина щедро поила меня березовым соком.
Первый подснежник еще не расцвел, лишь только приблизились первые грозы, На белых стволах появляется сок…
Это собственно было даже не песня, а так подслушанный у вселенной отрывок идеи, совпавший с настроем метущейся души. Как песня это оформится еще через очень много лет.
Петр Сергеевич и Александр Викторович в очередной раз поругался с начальством.
Они делали все, чтобы не впутывать Ника, который едва отошел от непонятной болезни, в страшные эксперименты. Дядя Петя приводил свои аргументы, показывал выписки из больницы. Но инициатор заброски был непробиваем. С таким же успехом Петр Сергеевич мог показывать ему абстрактные картинки или чистые листы бумаги.
В отличие от Ника, они знали, что возвращение на истерзанную войной родину принесет его подопечному очень много страданий. Взрослый мужчина очень хотел ошибиться, но оказался прав.
Хоть и подготовили Ника к тому, что ждет его на родине, все равно увиденное сильно потрясло юношу. Предупреждения Петра Сергеевича, что агент нокке еще ребенок, что это испытание может оказаться непосильным, отлетали от непробиваемых чиновников, как от железобетонной стены. На всякое слово опекуна, на гневные строчки доктора медицинских наук из засекреченного института (то, что врач выговаривал дяде Пете на словах, было зафиксировано официальной подписью и печатью), у них был готов соответствующий параграф.
Ведь юные нокке, как и всякий другой агент, для них все лишь подопытное животное.
Для них было очень интересно – как дерзкий мальчишка покажет себя вот в этой ситуации? Что будет делать, если сильно прижмет? К коммунистам побежит или воспользуются старыми отцовскими связями? Чем придется заплатить юноше за эти игры взрослых по паспорту дяденек – не все ли равно? Разве обязан великий естествоиспытатель спрашивать согласия у подопытной мыши?
Глава 11. Возвращение на родину: детские грезы и жестокая реальность.
Дядя Петя не ошибся. Ник с большим трудом удержался, чтобы не расплакаться, как маленькому. Тот мир, добрый и понятный, по которому он так скучал – не существовал более. Его место заняло какое-то подобие ада: повсюду гремели оглушительные бравурные марши, повсюду доносы, человеческая жизнь обесценилась до крайности. В книжной лавке не купить открыто стихов Гейне, на которых он вырос. Не видно томиков маминых знакомых-иммигрантов, изгнанных с родины великой революцией. Не было скучно оформленных, зато увлекательно написанных учебников, разных теорий и гипотез.
Вместо них красовались несуразный бред новых хозяев. И в соседнем с лавочкой кафе, где раньше собиралась интеллигенция, где юные озорники наслушались вдоволь крамольных идей, взбудоражившие их неокрепшие умы, развязно приставали к девицам пьяные создания, демонстрировали остроумие утонченные и циничные господа в черных мундирах. И везде, везде свастика. А еще офицеры развлекались стрельбой по арестованным военнопленным. И расстреливали без суда и следствия. Выходя из дому утром, нельзя быть уверенным, что вернешься сюда вечером.
Юноша уже хорошо умел жить двойной жизнью. Парень был совершенно незаметным, не выделяться из толпы. И при этом делать много такого, о чем добропорядочный обыватель даже и не подозревает. Сослуживцам Ника и в голову не могло прийти, что в это существо может быть опасным. Этакий милый домашний мальчик.
– Он совершенно безобиден, господин офицер! Он мухи не обидит, он такой душка! – охали дамы и девицы.
– Прекрасный работник, скромный и исполнительный, просто идеальный сотрудник, отзывчивый, старательный! Все схватывает на лету, – не могли нахвалиться мужчины, особенно начальники.
Красивый, умный, старательный и общительный парень был на хорошем счету у начальства, любимчик знатных дам, легко втирался в доверие, доставал очень важные сведения. В каждом доме он желанный гость на вечеринках. Но эта двойная жизнь отнимала слишком много сил, слишком много молодой эльф узнавал такого, о чем предпочел бы не знать. Слишком много грязи, слишком много жестокости и цинизма выливалось на истерзанную душу, слишком многие садисты и некрофилы, которые получали удовольствие от предсмертных мучений своих жертв, изливали ему свою душу, слишком многие дельцы, продававшие свою разоренную страну, пытались взять его в оборот.
Максим Исаев с тревогой наблюдал за тем, как парень ужесточился, стал слишком легко убивать. Особенно после того, как в сарае было найдено тело повесившейся девочки, юной рабыни, угнанной вместе с тысячами сверстников, и ее дневник, который заканчивался словами: "Дяденьки и тетеньки! Пожалуйста, отомстите за меня!".
Даже Карпинусу рядом с Ником становилось страшно: он с такой ненавистью смотрел на аккуратные ряды чистеньких домиков. Тех домиков и сарайчиков, где лились невидимые миру слезы маленьких рабов, где оборвались сотни и тысячи детских жизней.
"Сволочи, твари бездушные, чудовища, уроды, порождения тьмы!" – перехватил Максим Исаев мысль Ника адресованную хозяевам этих строений, и сам этому удивился. И Максим и Карпинус оба ужаснулись, когда парень без тени переживаний убивал попадавшихся ему эсесовцев. И как убивал!
Как-то один из "добреньких хозяев", тот самый в чьем сарае нашли повесившуюся девочку, осмелился предъявить счет за случайно застреленную свинью.
– Она еще могла жить! Могла рожать поросят! А вы убили ее, убили мою Клару.
Убили!!! – громко причитал хозяин усадьбы, напоминавший средних размеров борова, обнимая мертвую любимицу.
Глаза Ника бешено сверкнули, он схватил за грудки почтенного хозяина и прижал к аккуратно оштукатуренной стене дома:
– Она могла жить, говоришь! Свиньей меня попрекаешь! Она тоже могла жить! (Ник красноречиво указал на маленькое тельце, только что вынутое из петли). Моя мать тоже могла жить.
– Я ее пальцем не трогал, – испугано верещал толстяк – она это сама! Она сама в петлю влезла, я ее пальцем не тронул. И мать твою я не трогал!
– Конечно, узел девочка сама затянула и с табуретки сама спрыгнула. А кто ее туда загнал, сволочь? Кто ее убивал каждый день? Кто морил ее голодом, непосильной работой? Кто каждый день топтал ее достоинство, вытирал об нее ноги? – парень со злостью лупил и пинал перепуганного насмерть соотечественника.
– Пожалуйста, не убивай меня! Мы же одной крови! Мы же родились на одной земле!
Я дам тебе все, что пожелаешь! Все отдам, только не убивай меня!
– Ошибаешься, гнида! Не одной мы с тобой крови! Верни маму, тварь! Верни жену!
Верни девочку! Верни мне мою жизнь! Верни все назад, так как было! – Ник с такой злостью избивал бывшего соседа, что у того потемнело в глазах. Казалось, что Ник вымещает на этом жирном теле всю свою злость, всю свое отчаяние, всю боль неудавшейся судьбы. Он бил и не мог остановиться. Парня с большим трудом оторвали от своей жертвы. На свое счастье мужчина успел отправить семью в Швейцарию.
Нику было противно. Он стеснялся своего поведения, но ничего не мог поделать.
Парень почти физически чувствовал, как его захватывают темные силы, убивают в нем все хорошее и светлое, что еще осталось в истерзанной душе подростка.
Превращают его в циника, который всему знает цену, но не ведает ценности.
– Вот эта милая Родина, земля отцов! Это я по ней так плакал в заметенной снегом избушке! И вот что. Нравится, да!!! Я так мечтал, вот вернусь! И вот что, ничего не осталось: "там, где я плавал за рыбками, сено гребут в сенокос".
Парень устало опустился на камень и уставился в одну точку. Руки его дрожали. Он выглядел таким несчастным и разочарованным. И старых друзей почти не осталось – одни убиты, другие навсегда уехали, третьи предали. Остальных заставили маршировать под жуткую музыку, не спрашивая их согласия. Ему было очень тяжело и больно на душе. И понял строчки несчастной поэтессы, прочитанные в маминой тетрадке:
