Не совсем понятны были педагогам и призывы архитекторов детского самоуправления к тому, чтобы последователи их «не сводили ДСУ к товарищеским судам по примеру взрослых». «Судить, – говорили они, – нужно не личность нарушителя, а сами проступки». Но как судить «сами проступки», если перед глазами живой нарушитель? Доводы сторонников общепринятых товарищеских судов о том, что суды приучают детей взвешивать свои поступки и понимать, что такое хорошо и что такое плохо, были им понятнее.

Судить, наказывать, предотвращать, воздействовать, выправлять, исправлять и направлять – вот какими виделись задачи детского самоуправления руководителям партии, комсомола и Наркомпроса. Одним словом, создатели детского самоуправления остались непонятыми. Школьные же работники пришли к выводу, что с идеалистами двадцатых годов им не по пути. Волей-неволей, но в советскую школу стали возвращаться старые порядки.

В 1932 году решили возродить один из самых страшных методов «старой школы», а именно, экзамены, переименовав их в «испытания». Легче от этого, правда, не стало.

Весть об испытаниях прокатилась по московским школам дрожью и судорогами. За десять лет мирной передышки школьники отвыкли от потрясений. Многим испытания представлялись, наряду с крепостным правом и столыпинскими виселицами, позорным явлением проклятого прошлого. Работникам наробраза пришлось успокаивать учеников и их близких. Один из них по поводу возникшей тогда в городе паники сказал: «… Запугиванием ребят проверочными испытаниями в значительной степени отличаются родители, семьи, особенно интеллигентские, особенно те, которые хорошо знают старую школу и которые рассказывают всевозможные ужасы своим детям. Эти дети рассказывают ужасы остальным».

В традициях того времени «испытания» проходили не только при учителях, а также в присутствии родителей и представителей рабочих коллективов: строителей метро, например, рабочих карандашной фабрики имени Сакко и Ванцетти и других московских предприятий. Вся надежда была на то, что родители и «представители общественности», по крайней мере большинство из них, сами не знали ответы на вопросы, которые учителя задавали ученикам. Иногда это даже помогало. «Представители», уязвленные невероятной сложностью поставленных экзаменаторами вопросов, жалели детей и заступались за них, настаивая на выставлении им положительных оценок. Ну а о родителях и говорить нечего. Они «болели» за своих детей так, как те потом «болели» за «Спартак» или «Динамо». И все же присутствие посторонних нервировало и смущало детей. Но что поделаешь, мы тогда любили превращать будни в праздники.

А вот к праздникам относились серьезно, потому что праздники являлись проверкой сознательности, организованности и политической зрелости учеников и учителей. К праздникам задолго готовились, а после – отчитывались за их проведение. Об уровне подготовки к празднику свидетельствует приказ директора одной из московских школ, изданный по случаю 1 мая 1939 года. В нем сказано следующее: «Первое мая является днем смотра и мобилизации боевых революционных сил пролетариата и угнетенных народов всего мира, днем всемерного укрепления интернациональных связей, как главного условия победы над капитализмом и фашизмом… Приказываю: 1. В библиотеке организовать выставку, массовую читку с учащимися о 1 Мая. 2. Выпустить школьную стенгазету учащихся и учителей. 3. Широко развернуть соцсоревнование за рост отличников учебы, за ликвидацию неуспеваемости, за усиление оборонной работы. 4. Провести пионерские сборы, утренники… провести вечер для учеников 5-10 классов, постановку спектакля „Огни маяка“ в клубе шефов.

5. Украсить школу лозунгами, портретами, плакатами.

6. Завучу представить план организации гуляний учащихся 1–4 классов с 11 часов утра в парке им. Мандельштама (в Хамовниках. – Г. А.). 7. Обеспечить дежурство учителей на Манежной площади 2 мая с 11 до 6 часов вечера в количестве пяти человек. 8. Провести маршировку с шестыми классами, впервые выходящими на демонстрацию». Участие школьников в демонстрациях было обязательным. Демонстрации были тогда долгими, веселыми и мучительными.

Политической грамотности учеников, их преданности делу партии Ленина-Сталина школа уделяла большое внимание. На совещаниях школьных работников можно было услышать такие фразы: «Мы стали прорабатывать вопросы согласно указаниям „Пионерской правды“„, или „В двадцать пятой школе выявлено два лжеударника, причем они были членами учкома“, или «Пионер Савушкин вычищен из пионеров“ и т. д.

Слово «вычищен» никого не смущало. Шел 1933 год. Вычищали не только учеников школ, а кое-кого и поважнее.

Судя по стенограмме (в тридцатые годы совещания обычно проводились с участием стенографисток), особенно возмущали педагогов антисоветские высказывания отдельных учеников и факты проникновения чуждых элементов в органы детского самоуправления. Выступавшего на одном из совещаний учителя школы № 26, что на Большой Якиманке, возмутило то, что в период выборной кампании один из учеников расшифровал ВКП(б) как «великое крепостное право большевиков», а другого учителя – то, что какой-то мерзавец обозвал лучшего ученика-ударника его школы «сталинским отродьем».

Возмущались выступавшие и тем, что в групповой совет пролез сын лишенца-дьякона, а в учкомы – сыновья белогвардейца и трактирщика.

Видно, дети были недостаточно тверды в своих политических убеждениях, а может быть, им было просто не до этого. Одна из выступавших на совещании говорила о своих учениках следующее: «Ребята второй смены очень любят танцевать. До того любят, что после уроков остаются и танцуют». Стоит ли после этого удивляться тому, что в органах детского самоуправления оказываются дети классовых врагов!

Встречались, правда, и учителя, далекие от политики. В памятном 1937 году с учительницей русского языка Фаней Моисеевной Розиноер-Ландо из-за этого произошла такая нехорошая история. Как-то она передала своему ученику Дунаеву хрестоматию по литературе. Называлась хрестоматия «Красный сказ». Мальчик должен был выучить помещенное в ней стихотворение. Но оказалось, что в книге, помимо стихов и прозы, находились портреты злейших врагов народа: Троцкого, Зиновьева, Каменева и др. Родители ученика то ли от возмущения, то ли от страха (могли подумать, что это провокация) побежали с учебником «куда следует». Когда о случившемся узнал директор школы, он сразу объявил Розиноер-Ландо строгий выговор с предупреждением, а когда дело дошло до отдела народного образования, то Фаня Моисеевна, уже как Ландо-Розиноер, с работы была уволена. В квартире у нее был произведен обыск, а сама она два дня просидела в районном отделе НКВД. Потом ее все-таки выпустили.

Вообще с книгами, учебниками в то время надо было быть очень внимательным, чтобы не влипнуть в какую-нибудь историю. Власти, как могли, помогали гражданам избегать неприятности. Учебники, несмотря на их нехватку, изымались. В 1934 году, например, были изъяты «Методика русского языка» Бархина и Истриной «с контрреволюционными отрывками» и книга Селищева «Язык революционной эпохи» с портретами Троцкого, Зиновьева и Каменева. Интересно, что автор последней указывал на склонность коммунистических деятелей к крепким словцам и выражениям. Склонность эта получила у их противников название «заезжательства». («Во куда, черт, заехал!» – вырывалось, наверное, у слушателей после соленого словца, оброненного большим начальником.)

Свобода слова в тридцатые годы стала вводиться «в рамочки», а распространенные раньше открытые уроки учителей-новаторов – выходить из моды. В 1937 году директор одной из московских школ по этому поводу даже издал приказ, в котором говорилось следующее: «На основании распоряжения зам. наркома просвещения т. Волина от 7 февраля 1937 года предлагаю прекратить по школе практику открытых уроков. Оставить в практике школы открытые уроки учителей – мастеров учебного дела каждый раз с особого разрешения отдела народного образования».

Школа, как баржа с арестантами, все дальше и дальше отходила от берегов свободы и экспериментов послереволюционных лет.