Следить за качеством мяса было некому. Санитарные лаборатории на рынках в начале войны перестали существовать, поскольку мясо практически исчезло, да и лабораторное оборудование было разворовано. Из-за того что в городе не работали бойни, а на рынках – холодильники, крестьяне стали пригонять на рынок скот живьем. На Преображенском рынке, в пятнадцати метрах от чайной, в 1942 году возник свинарник.
Сначала там держали десять свиней. Через два года их стало сто. Свинарник распространял окрест грязь, визг и вонь. Народ требовал его убрать. Но ликвидировали его только весной 1945 года. На том же Преображенском рынке шла торговля варенцом и простоквашей. Продавцы держали и то и другое в больших стеклянных банках. Над банками кружили мухи. Стаканы никто не мыл, ложки, впрочем, тоже. Санинспекция заставляла продавцов мыть посуду, брала простоквашу и варенец на анализ, требовала от продавцов справку о медосмотре. И все-таки, несмотря на принимаемые меры, чистота посуды вызывала у посетителей рынка серьезные сомнения.
Спекулянтов на рынках вылавливала милиция, а трибунал судил их скоро и жестоко. Особенно суровой была юстиция в начале войны. Юта Шмулевна Лейтман получила пять лет с конфискацией за то, что продала на Центральном рынке четыре килограмма хлеба, нажив при этом 23 рубля, а Кувалдина, продавшая на том же рынке буханку черного за 25 рублей, схлопотала семь лет. На меру наказания, наверное, повлияло то, что у нее при задержании были обнаружены курица и воловий язык. Глебову, у которого дома при обыске нашли 1250 рублей, досталось еще больше. За продажу трех буханок черного хлеба он получил десять лет с конфискацией имущества. Такой же срок получил Израиль Исаакович Шнайдер. Он из аптеки, где работал, приносил домой спирт, хотя сам его не пил. Этот спирт его жена продавала на рынке. Как-то ее за этим занятием застали милиционеры. Они сделали в квартире Шнайдеров обыск и обнаружили сто два куска мыла, шестнадцать килограммов сахара, четыреста восемьдесят метров мануфактуры, двадцать пар галош, шестнадцать пар туфель и пятьдесят пять пар носков. Такое обилие ширпотреба, конечно, не могло не произвести сильного впечатления на судей.
Повезло Бревновой, у которой ничего не нашли. Ее задержали на Центральном рынке за торговлю папиросами «Шутка». Продавала она их по 2 рубля за штуку, хотя цена одной папиросы – 11 копеек. Трибунал дал Бревновой пять лет с конфискацией. Вышестоящая инстанция пожалела ее и снизила наказание до года исправительных работ. Ершов, который продал на Центральном рынке в декабре 1941 года три белых батона за 55 рублей при стоимости 6 рублей 80 копеек, получил пять лет. Мария Петровна Воронцова, задержанная в тот же день, продавала картошку. Было ее у Марии Петровны тридцать два килограмма. Получила она за спекуляцию семь лет лишения свободы с конфискацией имущества. За продажу водки по повышенной цене некий Скрылев получил шесть лет лишения свободы с конфискацией имущества.
Федосью Сергеевну Мальцеву, которая пыталась на рынке продать батон, даже судить не пришлось. В ночь на 31 декабря 1941 года она, не дождавшись приговора, повесилась в тюремной камере. Такой вот новогодний подарок судьям.
Государство тоже можно понять. За две буханки хлеба на рынке простой советский человек должен был отдать чуть ли не всю свою зарплату! Со спекулянтами надо было бороться.
Спекулировали, конечно, не только продуктами, водкой и махоркой.
Иван Матвеевич Петличенко спекулировал часами. Покупал он их у часовщиков на Петровке или в Столешниковом переулке. Купит, к примеру, часы за тысячу восемьдесят рублей, а продаст за тысячу двести двадцать. Только и всего, а получил за это шесть лет с конфискацией.
Борьба людей за существование, несмотря на всякие запреты и кары, продолжалась не только на свободе, но и в тюрьме.
В двадцать четвертой камере Бутырской тюрьмы вместе с другими заключенными сидели два негодяя: Александров и Веденский. В марте 1942 года они узнали, что их сокамерник Трунин получил передачу – буханку хлеба и что осторожный Трунин хлеб в камеру не принес, а оставил его на хранение дежурному надзирателю. Александров и Веденский заставили Трунина хлеб у надзирателя забрать, а затем съели его. Заключенного Кабашинского они принудили играть в карты на хлеб и, разумеется, обыграли. Другой заключенный, Баранов, тоже наглый и голодный, пристал к заключенному Кузину, требуя, чтобы он взял передачу с воли в камеру. Кузин отказался это сделать. Тогда Баранов ударил его железной миской по голове и стал душить. Кузин закричал и позвал на помощь надзирателя. Тот насилу оторвал от него Кузина, а то бы задушил.
Голод он, конечно, и в тюрьме голод.
Не от хорошей жизни взбунтовалась в конце сороковых годов Сретенская тюрьма в Третьем Колобовском переулке. Заключенные подожгли ее. Прибежали пожарники, заливали водой. После пожара и бунта тюрьму вообще закрыли.
Несмотря на все тяготы тюремной жизни, заключенные, по сравнению с остальными гражданами страны, имели одно преимущество: им не надо было стоять в очередях. Серые угрюмые очереди сороковых годов, с однообразными, как на иконах, потемневшими лицами, если бы их запечатлеть в камне, могли стать достойным памятником той эпохи. И они стояли везде и за всем. Где-то они были огромными, а где-то нет. Иногда, чтобы приобрести что-то в разных местах, приходилось занимать несколько очередей.
Люди, чтобы знать свое место в очереди и доказать право на место в ней, писали химическим карандашом свой порядковый номер на руке. Те, кто стоял в нескольких очередях, имели на руках несколько номеров. Химический карандаш, перед тем как им писать на руке номер, «слюнили», беря грифель в рот. От этого язык и губы становились фиолетовыми. За свою способность выводить на человеческом теле цифры химический карандаш ценился выше обычного. Если простой карандаш можно было купить на рынке за шесть – восемь рублей, то химический – за пятнадцать.
Торговля хлебом начиналась в шесть часов утра… Несмотря на столь раннее время, у дверей булочных и продовольственных магазинов к этому часу скапливались очереди, человек сорок-шестьдесят, а то и больше. Особенно много народа собиралось, когда задерживалось открытие магазина. Очередь начинала нервничать. Нервничала очередь и из-за того, что продавцы медленно обслуживали покупателей. Случалось это, в частности, из-за опозданий продавцов на работу. Было обидно, что появлялись продавцы часто, когда народ уже расходился. Раздражал людей и порядок, заведенный в некоторых булочных, при котором один продавец торговал белым хлебом, а другой – черным. Если же тебе нужен и черный хлеб, и белый, приходилось занимать обе очереди.
У продавцов существовали свои проблемы. Если булочные снабжались хлебом регулярно, то продовольственным магазинам он доставался с трудом. Директор магазина № 1 Дзержинского РПТ (райпищеторга) Ухыснов в 1944 году возмущался. «Почему магазины, торгующие хлебом, являются против булочных какими-то отшельниками?» – вопрошал он, перепутав слово «изгой» со словом «отшельник».
Чтобы «выбить» хлеб к утру, заведующий магазином или булочной должен был всю ночь «сидеть на телефоне» и звонить на хлебозавод. Даже «выбив» для себя хлеб, заведующий не всегда мог его получить. Его просто не на чем было привезти. У завода не хватало транспорта, а магазины и булочные не имели своих автомашин.
Бывало, что хлеб с завода привозили такой, что им торговать было стыдно. Мятый, сырой и непропеченный, с отслаивающейся коркой. Более трети всего хлеба тогда было именно таким. Торговые точки его, конечно, могли не принимать, а вернуть на хлебозавод. Только директора хлебозавода претензии завмагов и завбулов не интересовали. «Хотите, берите, а хотите, не берите», – отвечал он. А это означало: хлеб вернете – другого не получите. Грозили торговле и пекарни, заявляя, что в магазины, которые хлеб бракуют, завозить его вообще не будут.
Отношение к хлебу и в магазинах не всегда было подобающим. Буханки укладывали на пол, друг на дружку, в десять рядов, рядом с мылом и картошкой, а продавцы, проходя, касались его сапогами, брюками и халатами. Даже у покупателя хлеб не находил для себя достойного места. Его чаще всего несли за пазухой, под мышкой или в авоське, завернутым в газету, а то и так. Конечно, у покупателей было много других забот, более важных, и людей этих нельзя не пожалеть.
