Не лучше жили и некоторые служащие. Конструкторский отдел одного из московских заводов напоминал «комнату отдыха» на каком-нибудь вокзале. Вместо столов и кульманов – длинный ряд коек, а в плановом отделе, заставленном столами, в качестве «угловых жильцов» разместились конструкторы, технологи и плановики.
Впрочем, некоторым гражданам приходилось ютиться в местах и менее пригодных для проживания. Один наездник, например, жил с семьей в конюшне, на Бегах, отгородив часть стойла своей лошади.
Зимой в общежитиях было холодно. Температура в комнатах не превышала пяти – восьми градусов при положенных двенадцати. В комнатах топили «буржуйки», кололи дрова, рубили мебель, стирали и готовили на керосинках обед, а кухнями с их печами из-за отсутствия топлива не пользовались.
Учитывая тяготы военного времени, Наркомздрав разрешил устанавливать в общежитиях двухъярусные нары вагонного типа. Госсанинспекция Москвы против этого возражала, но такие нары, во всяком случае, в военных общежитиях, были установлены.
Теснота, грязь, отсутствие мыла, белья способствовали распространению вшей и болезней. В 1943 году у Госсанинспекции не было хлорки. Вместо нее использовались феноловые воды – отходы производства с завода № 715, прачечные были завалены работой для армии и им было не до общежитий. А тут еще соотечественники, приехавшие из оккупированных Курской и Орловской областей, и узбеки с таджиками, мобилизованные для работы на оборонных предприятиях Москвы, привезли с собой туберкулез и тифозных вшей. Наконец в Москве появились и хлорка, и карболка. В городе заработали районные камеры газоокуривания. Такие камеры имелись, в частности, и на многих крупных предприятиях. Под воздействием химии часть насекомых погибала, зато оставшаяся становилась еще злее. Тогда был выдвинут лозунг «Борьба за чистоту – борьба с вошью». Вспомнили, как был поставлен вопрос о борьбе с этим паразитом на VII съезде Советов в декабре 1919 года: «Или вошь победит социализм, или социализм победит вошь».
Вши и заразные болезни преследовали людей не только в общежитиях. В 1942 году в некоторых школах Москвы до 70 процентов учеников не выдержало проверки на вшивость. Причем вошь попадалась не только «головная», но и «бельевая». Некоторые несознательные директора школ, опасаясь взысканий, препятствовали проведению санитарных осмотров, чтобы не портить показатели. А в 1944 году в детских садах и яслях фиксировались даже случаи заболевания детей гонореей. Свинство взрослых отражалось на детях. Поскольку детских горшков не хватало, в детских садах и яслях стали вводить индивидуальные стульчаки, вырезанные из картона или фанеры, с указанной на них фамилией владельца.
Нельзя говорить о чистоте и не вспомнить о бане. Перед войной в Москве было 57 бань, в которых одновременно могли мыться почти 22 тысячи человек. А уже в феврале 1942-го их работало только девять. В военные годы из-за недостатка топлива в банях не было горячей воды, температура ее составляла всего 30–35 градусов. Топить бани было нечем. С трудом, когда угля не хватало, доставали торф. В баню на Воронцовской улице, например, возили торф с разработок на Сукином болоте. Постепенно городские бани возвращались к жизни, но техническое их состояние оставляло желать лучшего. Из-за поломок вентиляции в мыльных отделениях всегда было туманно и сыро. Не хватало белья, мыла и шаек. Да и те, что имелись, часто текли или не имели ручек. Тогда стали делать шайки из дерева, но Госсанинспекция их запретила, сославшись на то, что они плохо отмываются от грязи и превращаются в разносчиков инфекции.
Не хватало не только предметов, бани нуждались в кочегарах, слесарях, трапанистах и пространщиках. Кто такие пространщики – известно. Они находятся в помещениях, где раздеваются и отдыхают после мытья посетители. Трапанисты же – это те, кто чистит «трапы» – решетки над стоками воды, чтобы в мыльном отделении не образовывались лужи. Трапы время от времени забиваются листочками от веников, обрывками газет, в которые посетители заворачивают свой кусочек мыла.
С мылом в те годы было плохо. Официально каждому посетителю полагалось бесплатно выдавать кусочек весом в двадцать пять граммов. В 1944 году, если верить статистике, баням и санпропускникам город выделил 670 тонн мыла. На первый взгляд может показаться, что это очень много. На самом же деле это всего один кусочек на два месяца.
Мыло, конечно, можно было купить на рынке. Но там в начале войны кусок хозяйственного мыла стоил 15 рублей при твердой его цене 1 рубль 30 копеек, а в сорок пятом году еще больше – 50 рублей. Не случайно поэтому пять с половиной тысяч таких кусков с завода «Новый мыловар» похитили его работники и охранники. Ради такого дела начальник пожарно-сторожевой охраны завода Евсеев добился освобождения от призыва на фронт участника шайки, вахтера Антонова, хотя вахтерам никакая бронь не полагалась.
После войны, когда стало известно об утилизации фашистами трупов узников концлагерей, в Москве заговорили о том, что на рынках продают мыло из человеческого жира, а болельщики на футбольных матчах стали кричать людоедское: «Судью на мыло!»
Обидно, что такое отношение к мылу возникло у нас по вине Германии, ведь именно немцам принадлежит афоризм: «Цивилизация измеряется количеством потребляемого мыла», перефразировав который, Гейне сказал: «Кто любит народ, тот должен сводить его в баню».
В начале сороковых годов бани в Москве работали по двенадцать часов в сутки, и все равно в них стояли очереди желающих если не помыться, то хоть согреться. Согласно статистике, на каждого москвича в те годы приходилось по тринадцать с половиной помывок в год. Не считая мытья перед свадьбой, именинами и вызовом к начальству, средний москвич мылся в бане один раз в месяц. Термин «помывка» в банном деле служит главной и, по существу, единственной единицей измерения. Все эти «мочалочасы» и «шайковеники» являются лишь досужим вымыслом людей некомпетентных и далеких от коммунальных служб. А люди, причастившиеся святых тайн этого ведомства, знали, что в Москве тогда совершалось свыше сорока двух миллионов помывок в год! Представить это трудно. Может быть, опять с нулями что-то напутали.
Ну а если такое действительно имело место, то не самый ли мы моющийся народ в мире? Так это или не так – не известно, но банное дело у нас, во всяком случае, не могло обходиться без проблем и происшествий. Сознавая важность своего положения, банщики позволяли себе удовольствие поиграть с посетителями. В Сандуновских банях, например, завели такой порядок: на свободные места пускали лишь тогда, когда освободится весь ряд, то есть шесть мест. А однажды, в апреле 1942 года, в те же Сандуны посетителей вообще не пустили, сказали: «Половики вытряхиваем». Когда, наконец, пустили, оказалось, что никаких половиков никто не вытряхивал. Более того, пол был грязный, валялись на нем обрывки бумаги, окурки, а банщики быстренько заметали мусор под диваны.
Не помогало культуре обслуживания и то, что банщики, как и парикмахеры, во многих банях получали с клиентов наличные деньги.
Кстати, о парикмахерах. Не все они получали деньги непосредственно с клиентов. Существовали парикмахерские, где деньги за стрижку клиенты платили в кассу. Так в них парикмахеры, чтобы получить «живые» деньги, шли на хитрость. В доме 6 по Кузнецкому Мосту (это чуть повыше Петровки, за Министерством речного флота) в наше время был известный «Дамский зал», а тогда, в 1943-м, «укромный подвальчик». И вот в этом «укромном подвальчике» парикмахер Иванов велел одной даме заплатить в кассу за подкраску волос сорок рублей, а сто рублей дать ему за его материал (краску «Урзол»).
Особенно не любили парикмахеры тех посетителей, которые отказывались от одеколона. Одеколон можно было разбавить водой и, получив от посетителей деньги за три флакона, использовать один. А если учитывать еще и наценку, то выходила приличная сумма, ведь побрызгаться одеколоном посетителю стоило около пятнадцати рублей. (В конце сороковых эта услуга стоила меньше, рублей пять, кажется.) Особенно было выгодно орошать посетителя дорогим одеколоном «Шипр» или «Красной Москвой». Брызгали из флакона с помощью пульверизатора.
