Судя по сохранившимся свидетельствам, нельзя назвать удачными и попытки участия Курбского и его сторонников в публичных дискуссиях по религиозным вопросам. Например, на диспуте в резиденции князей Корецких в начале 1575 года князю и его сторонникам даже не дали произнести заготовленные речи, а обвинили в болтовне, в намерении победить в споре за счет его затягивания. Курбский в написанном после дебатов письме раздраженно бросил оппоненту, Кодиану Чапличу: «Гарцуй, господин, по стремнинам, как хочешь!» – и обвинил литовских панов в отступничестве от веры отцов. Чаплич защищает Лютера, возмущался князь, а этот Лютер не более чем монах-расстрига, и все, чему он может нас научить, – «как позабавиться с женой»[130]. Однако эффект от размахивания кулаками после драки был нулевым... Курбского не слушали или слушали с недоверием, и с этим ничего не удавалось поделать.

Во второй половине 1570-х годов Курбский продолжал участвовать в полемике по церковным вопросам и занимался разоблачениями неправедных воззрений своих адресатов. Наиболее экзотичной здесь выглядит гневная отповедь, которую он в январе 1576 года дал пану Василию Древинскому в ответ на поздравление с новогодним праздником. Шляхтич был обвинен князем в язычестве. Курбский потребовал не отмечать Новый год, а соблюдать христианские праздники – Рождество и Богоявление[131].

Концом 1575-го – началом 1576 года датируется послание Курбского Троцкому каштеляну Остафию Воловичу, заметной фигуре в русско-литовских переговорах 1570-х годов. Волович отрекся от православия и принял кальвинизм. Князь пришел в благоговейный ужас от этого поступка, призвал Воловича к покаянию и угрожал карами Господними.

В конце концов активность Курбского в борьбе за православие принесла определенные плоды – он начал считаться авторитетом в данных вопросах. Если в начале 1570-х годов Константин Острожский сомневался в переводческих способностях князя, то в 1577 году он уже обращался к нему за консультацией. В Вильне вышло польское издание книги Петра Скарги «О единстве церкви Божьей под одним пастырем». По поручению киевского воеводы антитринитарий Мотовилло сочинил ответ Скарге. Но вышедшее из-под его пера сочинение не во всем соответствовало православным канонам. Заподозрив это, Острожский отправил его на прочтение Курбскому как «эксперту».

Князь не смог сразу откликнуться на обращение из-за болезни, но сочинил подробный ответ осенью – зимой того же года. Правда, для Острожского он оказался неожиданным и даже обидным. В послании Курбского Мотовилло именовался «сыном Дьявола», помощником и верным слугой Антихриста, «духовным бесом». За Острожским князь признавал статус «христианского начальника», но считал его впавшим в дерзость и глупость, раз он укрывает у себя в доме такого «ядовитого дракона», как Мотовилло, и еще дает ему столь ответственные поручения! Сочинение антитринитария Курбский назвал «навозом», «неизлечимой гангреной». Острожскому предлагалось вернуться в лоно веры предков и изгнать из своего дома нечестивцев[132]. Таким образом, попытка примирения Курбского и Острожского на ниве общей борьбы за чистоту православия не состоялась: подобными выпадами и обличениями Курбский не мог снискать себе много друзей.

Причиной неудач просветительской деятельности Курбского была противоречивость настроений среди православного населения Великого княжества Литовского. Все были согласны только в одном: Православие нуждается в выработке адекватного ответа на вызовы времени – Реформацию, движение иезуитов, раскол православных христиан и т. д. Однако этот ответ искали в двух взаимоисключающих направлениях. Одни призывали восстановить древнее благочестие, обратиться к вере отцов и дедов и видели главную угрозу православию в любых новых веяниях. А. Грушевским очень точно переданы настроения этой группы: «Пусть бранят „дурную Русь“ за ее незнание модных писателей, зато у нее вместо диалектики – богомолебный и праведный Часословец, вместо риторики – Псалтырь, вместо философии – Октоих»[133]. Другие же, напротив, считали необходимым расширение культурных контактов, просветительскую и переводческую деятельность, участие в публичной полемике и т. д.

Эти подходы нельзя квалифицировать только как апологию православия как религии, отвергающей любые новые веяния, или – конфессии, способной к обновлению. Корни противоречия лежали глубже. Это был спор, что правильнее: внутреннее благочестие, духовное строительство или же – внешняя образованность, начитанность и искушенность «во многих писаниях». Нет ли в данной искушенности соблазна?

Курбский и его кружок оказались на грани этих двух тенденций. С одной стороны, для них было важным понятие старины. Апелляция к благочестию отцов и дедов – постоянный рефрен в полемических посланиях Курбского. С другой – переводческая деятельность, изучение «богомерзкой» латыни и соблазнительной западной учености неизбежно влекли за собой определенную культурно-религиозную диффузию в мировоззрении. Очень точно характер творчества и общественной деятельности Курбского определил В. В. Калугин, назвав его «просвещенным ортодоксом». По словам А. В. Каравашкина, «суть мифологии князя в этой противоречивости, она плоть и кровь его самоощущения»[134]. Поэтому в конечном итоге Миляновичский кружок оказался чуждым и для «традиционалистов» (среди которых, кстати, был и духовный наставник Курбского в Литве старец Артемий), и для «просветителей».

Если ортодоксией князь вполне соответствовал эпохе, то просветительством он в некотором смысле опередил время. Нельзя сказать, что у Курбского и его соратников при жизни была счастливая творческая судьба. Они встречали скорее непонимание и даже раздражение современников, не говоря уже об открытой вражде. Их труды оказались востребованы позже, только в XVII веке, когда сочинения Курбского начинают ходить в списках и в Речи Посполитой, и в России.

Князь Курбский вошел в историю не благодаря своей биографии. Мы просто знаем о нем чуть больше, чем о сотнях других русских бояр и воевод, которые не оставили автобиографии, обширной переписки, не бежали из страны и не проходили по множеству судебных тяжб в соседней Литве. Однако если бы история жизни Курбского ограничилась только вышеперечисленными сюжетами – он не был бы знаменит в веках. Славу среди потомков князю принесла его знаменитая переписка с царем Иваном Васильевичем Грозным.

Хронология переписки такова. 30 апреля 1564 года князь Курбский бежал в Литву. Сразу после побега он написал царю свое Первое послание. Государь не замедлил с ответом. Первое послание Грозного Курбскому датировано 5 июля 1564 года.

Дальше в полемике большая лакуна. По всей видимости, Курбский сочинил какой-то ответ сразу по получении Первого послания Грозного, то есть около 1564 – 1565 годов. Но этот ответ до нас в первозданном виде не дошел. Установлено, что Курбский возвращался к редактированию своего Второго послания около 1569 – 1570 годов, когда в него были сделаны вставки с рассуждениями о скором Конце света (1569 год от Рождества Христова был 7077-м от Сотворения мира, то есть последней в XVI веке роковой седмиричной датой)[135]. Однако он отослал (или хотел послать) Второе послание царю не ранее 1579 года, вместе со своим Третьим посланием. Не исключено, что в 1579 году он возвращался к редактированию этого сочинения. Таким образом, Второе послание Курбского – небольшое письмо, в современном издании занимающее меньше двух страниц, – представляет собой сложный, многослойный текст, писавшийся несколько лет[136].