МАЯКОВСКИЙ — ВЕКАМ Куда я, зачем я? Улицей сотой мечусь человечьим разжужженным ульем. Глаза пролетают оконные соты, и тяжко, и чуждо, и мёрзко в июле им. Витрины и окна тушит город. И только туч выпотрашивает туши кровавый закат-мясник. Слоняюсь. Мост феерический. Влез. И в страшном волненьи взираю с него я. Стоял, вспоминаю. Был этот блеск. И это тогда называлось Невою. Здесь город был. Бессмысленный город, выпутанный в дымы трубного леса. В этом самом городе скоро ночи начнутся, остекленелые, белесые. Июлю капут. Обезночел загретый. Избредился в шепот чего-то сквозного. То видится крест лазаретной кареты, то слышится выстрел. Умолкнет — и снова. Я знаю, такому, как я, накалиться недолго, конечно, но все-таки дико, когда не фонарные тыщи, а лица. Где было подобие этого тика? И вижу, над домом по риску откоса лучами идешь, собираешь их в копны. Тянусь, но туманом ушла из-под носа. И снова стою онемелый и вкопанный. Гуляк полуночных толпа раскололась, почти что чувствую запах кожи, почти что дыханье, почти что голос, я думаю — призрак, он взял, да и ожил. Рванулась, вышла из воздуха уз она. Ей мало — одна!— раскинулась в шествие. Ожившее сердце шарахнулось грузно. Я снова земными мученьями узнан. Да здравствует — снова! — мое сумасшествие! Фонари вот так же врезаны были в середину улицы. Дома похожи. Вот так же, из ниши, головы кобыльей вылеп. — Прохожий! Это улица Жуковского? Смотрит, как смотрит дитя на скелет, глаза вот такие, старается мимо. «Она — Маяковского тысячи лет: он здесь застрелился у двери любимой». Кто, я застрелился? Такое загнут! Блестящую радость, сердце, вычекань! Окну лечу. Небес привычка. Высо́ко. Глубже ввысь зашел за этажем этаж. Завесилась. Смотрю за шелк — все то же, спальня та ж. Сквозь тысячи лет прошла — и юна. Лежишь, волоса́ луною высиня. Минута… и то, что было — луна, Его оказалась голая лысина. Теперь пускай поспят. Рука, кинжала жало стиснь! Крадусь, приглядываюсь — и опять! люблю и вспять иду в любви и в жалости. Зажглось электричество. Глаз два выката. «Кто вы?» — «Я Николаев — инженер. Это моя квартира. А вы кто? Чего пристаете к моей жене?» Чужая комната. Утро дрогло. Трясясь уголками губ, чужая женщина, раздетая догола. Растерзанной тенью, большой, косматый, несусь по стене, луной облитый. Жильцы выбегают, запахивая халаты. Гремлю о плиты. Швейцара ударами в угол загнал. «Из сорок второго куда ее дели?» — «Легенда есть: к нему из окна. Вот так и валялись тело на теле». Куда теперь? Куда глаза глядят. Поля? Пускай поля! Траля-ля, дзин-дза, тра-ля-ля, дзин-дза, тра-ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля! Петлей на шею луч накинь! Сплетусь в палящем лете я! Гремят на мне наручники, любви тысячелетия… Погибнет все. Сойдет на нет. И тот, кто жизнью движет, последний луч над тьмой планет из солнц последних выжжет. И только боль моя острей — стою, огнем обвит, на несгорающем костре немыслимой любви. |
