СТРАСТИ МАЯКОВСКОГО Слышите? Слышите лошажье ржанье? Слышите? Слышите вопли автомобильи? Это идут, идут горожане выкупаться в Его обилии. Разлив людей, Затерся в люд, расстроенный и хлюпкий. Хватаюсь за уздцы. Ловлю за фалды и за юбки. Что это? Ты? Туда же ведома?! В святошестве изолгала́сь! Как красный фонарь у публичного дома, кровав налившийся глаз. Зачем тебе? Остановись! Я знаю радость слаже! Надменно лес ресниц навис. Остановись! Ушла уже… Там, возносясь над головами, Он. Череп блестит, хоть надень его на́ ноги, безволосый, весь рассиялся в лоске, Только у пальца безымянного на последней фаланге три из-под бриллианта — выщетинились волосики. Вижу — подошла. Склонилась руке. Губы волосикам, шепчут над ними они, «Флейточкой» называют один, «Облачком» — другой, третий — сияньем неведомым какого-то, только что мною творимого имени. ВОЗНЕСЕНИЕ МАЯКОВСКОГО
Я сам поэт. Детей учите: «Солнце встает над ковылями». С любовного ложа из-за Его волосиков любимой голова. Глазами взвила ввысь стрелу. Улыбку убери твою! А сердце рвется к выстрелу, а горло бредит бритвою. В бессвязный бред о демоне растет моя тоска. Идет за мной, к воде манит, ведет на крыши скат. Снега кругом. Снегов налет. Завьются и замрут. И падает — опять! — на лед замерзший изумруд. Дрожит душа. Меж льдов она, И ей из льдов не выйти! Вот так и буду, заколдованный, набережной Невы идти. Шагну — и снова в месте том. Рванусь — и снова зря. Воздвигся перед носом дом. Разверзлась за оконным льдом пузатая заря. Мяукал кот. Коптел, горя, ночник. Звонюсь в звонок. Аптекаря! Аптекаря! Повис на палки ног. Выросли, спутались мысли, оленьи рога. Плачем марая пол, распластался в моленьи о моем потерянном рае. Аптекарь! Аптекарь! Где до конца сердце тоску изноет? У неба ль бескрайнего в нивах, в бреде ль Сахар, у пустынь в помешанном зное есть приют для ревнивых? За стенками склянок столько тайн. Ты знаешь высшие справедливости. Аптекарь, дай душу без боли в просторы вынести. Протягивает. Череп. «Яд». Скрестилась кость на кость. Кому даешь? Бессмертен я, твой небывалый гость. Глаза слепые, голос нем, и разум запер дверь за ним, так что ж — еще! — нашел во мне, чтоб ядом быть растерзанным? Мутная догадка по глупому пробрела. В окнах зеваки. Дыбятся волоса. И вдруг я плавно оплываю прилавок. Потолок отверзается сам. Визги. Шум. «Над домом висит!» Над домом вишу. Церковь в закате. Крест огарком. Мимо! Ле́са верхи. Вороньём окаркан. Мимо! Студенты! Вздор все, что знаем и учим! Физика, химия и астрономия — чушь. Вот захотел и по тучам лечу ж. Всюду теперь! Можно везде мне. Взбурься, баллад поэтовых тина. Пойте теперь о новом — пойте — Демоне в американском пиджаке и блеске желтых ботинок. МАЯКОВСКИЙ В НЕБЕ Скидываю на тучу вещей и тела усталого кладь. Благоприятны места, в которых доселе не был. Оглядываюсь. Эта вот зализанная гладь — это и есть хваленое небо? Искрило, сверкало, блестело, и шорох шел — облако или бестелые тихо скользили. «Если красавица в любви клянется…» Здесь, на небесной тверди слышать музыку Верди? В облаке скважина. Заглядываю — ангелы поют. Важно живут ангелы. Важно. Один отделился и так любезно дремотную немоту расторг: «Ну, как вам, Владимир Владимирович, нравится бездна?» И я отвечаю так же любезно: «Прелестная бездна. Бездна — восторг!» Раздражало вначале: нет тебе ни угла ни одного, ни чаю, ни к чаю газет. Постепенно вживался небесам в уклад. Выхожу с другими глазеть, не пришло ли новых. «А, и вы!» Радостно обнял. «Здравствуйте, Владимир Владимирович!» «Здравствуйте, Абрам Васильевич! Ну, как кончались? Ничего? Удобно ль?» Понравилось. Стал стоять при въезде. И если знакомые являлись, умирав, сопровождал их, показывая в рампе созвездий величественную бутафорию миров. Центральная станция всех явлений, путаница штепселей, рычагов и ручек. Вот сюда — и миры застынут в лени — вот сюда — завертятся шибче и круче. «Крутните, — просят,— да так, чтоб вымер мир. Что им? Кровью поля поливать?» Смеюсь горячности. «Шут с ними! Пусть поливают, плевать!» Главный склад всевозможных лучей. Место выгоревшие звезды кидать. Ветхий чертеж — неизвестно чей — первый неудавшийся проект кита. Серьезно. Занято. Кто тучи чи́нит, кто жар надбавляет солнцу в пе́чи. Всё в страшном порядке, в покое, в чине. Никто не толкается. Впрочем, и ничем. Сперва ругались. «Шатается без дела!» Я для сердца, а где у бестелых сердца?! Предложил им: «Хотите, по облаку телом развалюсь и буду всех созерцать». «Нет, — говорят, — это нам не подходит!» «Ну, не подходит — как знаете! Мое дело предложить». Кузни времен вздыхают меха — и новый год готов. Отсюда низвергается, громыхая, страшный оползень годов. Я счет не веду неделям. Мы, хранимые в рамах времен, мы любовь на дни не делим, не меняем любимых имен. Стих. Лучам луны на ме́ли слег, волнение снами сморя. Будто на пляже южном, только еще онемелей, и по мне, насквозь излаская, катятся вечности моря. |
