Гринхусен постарел, он совсем сдал за эти годы, так же как и я, и не желал теперь даже вспоминать о на шем развеселом молодом житье, когда мы с ним отпля сывали ночи напролет. И его-то называли некогда рыжим волком. Да, укатали сивку крутые горки. Он даже улыбаться отвык. Будь у меня при себе выпивка, он, может, и повеселел бы, но выпивки н е было.

В молодые годы Гринхусен был своенравный и упрямый, теперь он стал уступчивый и тупой. Что ему ни скажи, он неизменно отвечает: «Вполне может быть!» или: «Твоя правда!» Но отвечал он так не потому, что разделял мое мнение, а потому, что жизнь его пообломала. Словом, встреча оказалась не из приятных, всех нас с годами обламывает жизнь!

Дни, конечное дело, идут себе помаленьку, сегодня как вчера, да только сам он уже не тот, рассказывал Гринхусен, за последнее время он заработал ревматизм, и грудь чего-то побаливает – сердце не в порядке. Но, покуда инженер Лассен дает ему работу, жить еще можно, реку он знает теперь как свои пять пальцев, а ночует, когда тепло, в этой хижине. И с одеждой хло пот нет – штаны да куртка, что зимой, что летом. Прош лый год к нему привалила большая удача, продол жал Гринхусен, он нашел бесхозную овцу. Где нашел, уж не в лесу ли? Да н ет, прямо здесь, – и Гринхусен ткнул пальцем куда-то вверх по реке. После этой находки у него всю зиму к обеду бывала по воскресеньям свежая убоина. Еще у него есть родня в Америке, женатые дети, и устроились они там как дай бог всякому, только ему от этого проку нет. На первых порах они высылали кой-какую малость, потом перестали, почитай уже два года он не получал от них ни строчки. Вот каково им с женой приходится на старости лет.

Гринхусен погрузился в раздумье.

Из лесу и с реки доносится неумолчный шум, будто овеществленное Ничто, разбившись на мириады частиц, протекает мимо нас. Здесь нет ни птиц, ни зверья, но, приподняв камень, я замечаю под ним какую-то живность. «Как ты думаешь, чем живет вся эта мелочь?» – спрашиваю я. «Какая такая мелочь? – интересуется Гринхусен. – Ах, эти-то! Это же просто муравьи». «Нет, – объясняю я, – это такие жуки. Если его поло жить на кусок дерна, а сверху придавить камнем, он все равно будет жить».

Гринхусен отвечает:

– Вполне может быть!

Но видно, что он пропустил мои слова мимо ушей.

И тогда я продолжаю развивать свою мысль уже для себя: но сунь под тот же камень муравья, и немного спустя там не останется ни одного жука.

Лес шумит, и река шумит по-прежнему. Это одна вечность приходит в согласие с другой вечностью. А бу ри и громы означают, что вечности вступили в войну.

– Да, так оно и есть, – нарушает молчание Грин хусен, – четырнадцатого августа как раз исполнится два года с последнего письма от Олеа, в нем еще была отличная фотография. Олеа живет в Дакоте, так, кажет ся, шикарная фотография, а загнать я ее так и не су мел. Бог даст все еще уладится, – сказал Гринхусен и зевнул. – Да, так чего я хотел спросить-то, сколько он тебе положил в день?

– Не знаю.

Гринхусен недоверчиво на меня смотрит, думает, что я скрытничаю.

– Мне-то оно и ни к чему, – говорит он. – Я просто так спросил.

Чтобы сделать ему приятное, я начинаю гадать:

– Кроны две-три, пожалуй, дадут.

– Тебе-то дадут, – с завистью говорит он. – А мне, опытному сплавщику, ни разу больше двух не давали.

Тут же у него возникает опасение, как бы я не доложил кому следует, что он недоволен. Гринхусен при нимается нахваливать инженера Лассена, и уж такой-то он хороший, зря человека не обидит! Ни в жисть! А мне он все равно как отец родной, если хочешь знат ь.

Это Лассен-то ему отец! Смешно было слушать, как старый, беззубый рот Гринхусена произносит такие сло ва. При желании я наверняка мог бы кой-что выведать об инженере, но я не стал расспрашивать.

– А инженер не приказывал мне прийти в город? – спрашивает Гринхусен.

– Нет.

– Он иногда меня вызывает, думаешь, за делом? Какое там, просто хочет поболтать со мной. Золотой человек!

Вечереет. Гринхусен снова зевает но весь ро т, за ползает к себе и ложится спать.

С утра разбираем затор.

– Пошли дальше вверх по реке, – зовет меня Гринхусен. Я иду. Примерно через час ходьбы перед нами открываются строения и пашни горного хутора. По странной ассоциации мыслей я вспоминаю гринхусеновс кую овцу.

– Ты не здесь ли нашел свою овцу? – спрашиваю.

Гринхусен глядит на меня.

– Здесь? Нет. Далеко. Отсюда не видать. На самой границе, где Труватн.

А разве Труватн не в соседней округе?

То-то и оно, что в соседней. Стало быть, далеко, И вдруг Гринхусен решает идти один. Он замедляет шаг, говорит мне спасибо за компанию.

– Хочешь, я провожу тебя до самых ворот? – предлагаю я.

Оказывается, Гринхусен и не думает туда заходить. И вообще он на этом хуторе сроду не бывал. Мне осталось только одно – вернуться в город.

Так я и сделал, я вернулся в город тем же путем, что и пришел.

Такая работа меня не устраивала, я ее и за работу не считал. Ходи себе вдоль по бережку, туда и обратно, да расчищай по пути небольшие заторы. После каждого похода я возвращался в город, где снял себе комнату. Водил знакомство все это время я только с одним человеком, с носильщиком, он же рассыльный из того отеля, где жил инженер Лассен, это был дюжий парень с детскими глазами и огромными кулачищами, он мог растопырить пальцы на одиннадцать дюймов… Он рассказывал, что еще ребенком упал и зашиб голову, по чему и не сумел ничего достичь в жизни, а годен лишь на то, чтобы таскать тяжести. С ним я порой и отводил душу, а больше ни с кем в ц елом городе.

Ох уж этот маленький городок!

Когда вода стоит высоко, весь город наполнен ее неумолчным шумом и как бы разделен на две части. Люди живут в деревянных домиках, одни к югу, другие к северу от этого шума и кое-как перебиваются изо дня в день. Среди множества детей, что бегают через мост в лавочку за покупками, совсем не встретишь оборван ных, вряд ли кто-нибудь из них не ест досыта, и все они премиленькие. А симпатичней всех долговязые, голе настые девчонки, они тощие и веселые, они всецело заняты друг другом и своими девчачьими заботами. Ино гда они останавливаются посреди моста, смотрят вниз на застрявшие бревна и подбадривают сплавщиков кри ком: «Эге-гей!» Потом они прыскают и подталкивают друг друга.

Но птиц здесь нет.

Как ни, удивительно, птиц здесь нет. Погожими вече рами на закате зеркально сверкает у запруды водная гладь, глубокая и недвижная. Над ней вьются комары и бабочки, в ней отражаются прибрежные деревья, но на этих деревьях не видно птиц. Может, в этом повинен шум водопада, который заглушает все остальные звуки; птицам неприятно, что они не слышат собствен ных песен. Так и получилось, что из крылатых обитателей здешних мест остались лишь комары да мухи. Одному только богу известно, почему даже сороки и во роны не жалуют наш город.

В каждом небольшом городке каждодневно происхо дит какое-нибудь событие, которое помогает людям встречаться, в большом городе этой цели служит променад. На побережье в городах Вестланна – почтовый пароход. Жить в Вестланне и не явиться на пристань к прибытию парохода – это поистине выше сил челове ческих. Но здесь, в этом маленьком городке, откуда до моря добрых три мили, а вокруг только горы да холмы, у нас есть река. Поднялся ли за ночь уровень воды или, напротив, упал? Проплывут ли сегодня через город брев на из заторов? Сил нет, до чего интересно. Правда, здесь проходит еще ветка железной дороги, но что с нее возь мешь, ветка тут и кончается, дальше ей попросту не пробиться, и вагоны застревают, как пробка в горлышке бутылки. А сами вагончики-то каковы! Внешне они до вольно симпатичные, но люди стыдятся в них ездить, до того они старомодные и дряхлые, в них даже сидеть нельзя, не сняв шляпы.

Да, еще у нас есть базар и церковь, школы, почта. И еще – лесопильня и деревообделочная фабрика выше по реке. А всяких лавочек и лавчонок просто на удив ление много.