— Не бойся, волчонок. Я позволю тебе открыться добровольно, если захочешь, — поправив упавшую на глаза серебряную прядь, спокойно пообещал Учитель.

С лукавством двуликого божества он предоставил Элиару выбор, подобный выбору между плетью и палкой, любезно предоставленному жертве грядущих пыток.

Традиционный способ проведения дознания заключался в том, что дознаватель вторгался в сознание и методично, один за другим, перебирал свитки памяти, разыскивая необходимое. Но прежде требовалось преодолеть естественное сопротивление разума, подавить ментальную защиту, что превращало процедуру в полноценную ментальную атаку. Остающийся в сознании преступник испытывал ужасные мучения и мог вовсе лишиться рассудка, если дознаватель был неумел или излишне жесток.

Конечно, можно обойтись и без насилия: вверив себя воле дознавателя, добровольно открыть свитки памяти. Такое самоотречение не сопровождалось болезненными ощущениями, но в каком-то смысле было гораздо страшнее, поскольку означало временную утрату личности или, в каком-то смысле, временную смерть. Подобное требовало большой смелости.

Элиар с досадой понял, что недопустимо долго замешкался с ответом. Пристально наблюдая за его сомнениями, Учитель улыбался безжалостно-сладко. Эта улыбка — словно хищный высверк клинка, который лучше не видеть, если хочешь остаться в живых. Реакция Красного Волка лучше всякого дознания говорила о том, что на душе его нечисто: преданный ученик, которому нечего скрывать, не мог иметь ничего против желания наставника проверить искренность его слов.

Более не колеблясь, Элиар приблизился и припал к лотосным стопам наставника. Затем, оставаясь на коленях, сложил руки в жесте ученичества — открытая ладонь накрывает кулак, символ покорности и смирения. Учитель чуть заметно кивнул, принимая его выбор. Сделал ответный жест — сжатый кулак поверх ладони, знак абсолютной власти Учителя.

Склонив голову и молитвенно прикрыв глаза, Элиар начал ритуальный призыв отречения:

— Взываю к достопочтенному мастеру…

Заученные еще в отрочестве формальные слова давались тяжело. Никогда прежде Элиару не доводилось произносить их. В этих словах была смерть.

Внезапно стало страшно. Безотчетно захотелось вскочить, убежать куда-то… куда угодно… спрятаться от всего мира, как беззащитному ребенку.

Но, как и всегда, бежать было некуда, а потому губы безнадежно продолжали произносить слова, которых ждал Учитель:

— …осознанно отказываюсь от свободы воли…

Постепенно тревожность уходила, уступив место апатии. Переживать не о чем: уже скоро все кончится, останется позади, и он даже ничего не почувствует. Скорее всего. Как бы то ни было, это лучше бессмысленной ментальной пытки.

— …всецело предаю себя в руки мастера…

А вдруг он больше никогда и ничего не почувствует? Кто знает, чем завершится опасный ритуал. Придет ли он в сознание, сможет ли оправиться от давления чужого разума? Вернет ли ему Учитель свободу воли? Быть может, сейчас он осознает себя в последний раз, и слова отречения — его последние осмысленные слова?

— …чтобы мастер избавил меня от всего наносного: от суетности моих мыслей, от пустой шелухи моих сомнений, и стал для меня единственным господином…

Незаметно для Элиара напряженные мышцы его полностью расслабились, став как вода. Поток размышлений замедлился, обмелел. Последней просочилась ленивая флегматичная мысль, что это тело уже не принадлежит ему и он не падает на пол только благодаря вмешательству кого-то другого. Невероятно. Прежде Элиар не мог и помыслить о такой глубине контроля. Но это было еще не все: чтобы познать подлинную глубину этой бездны, нужно завершить призыв.

Губы бесстрастно шептали слова. Глаза оставались закрытыми: Учитель будет смотреть прямо в душу. Рассудок наблюдал за происходящим будто со стороны, отстраненно и равнодушно. Он стал не собою — только наблюдателем. Он был вне.

— … молю мастера снизойти и принять предложенное…

Недавние мрачные опасения показались вдруг постыдными и мелкими. Принести себя в дар Учителю — лучшее, что можно сделать. То подлинное, то прекрасное, ради чего стоит жить. В сердце затеплился восторг, с каждым сказанным словом перерастающий в новое, незнакомое чувство — сладкую и горькую эйфорию. Волна ее прокатилась по телу и оставила его совершенно пустым. Возможно, эта звенящая пустота и есть — счастье.

— …пусть мастер распорядится по собственному усмотрению…

Реальность растворялась. Постепенно наставник стал центром мироздания, а потом и самим мирозданием. А потом…

— …ибо Учитель благ, и служить целям его и умереть для него есть величайшая награда и милость…

Голос угасал, затихал, и последние слова Элиар, поднеся сложенные ладони ко лбу, произносил уже только в своем сознании. Впрочем, этого было достаточно: призыв был закончен.

Полностью погрузив себя в медитативный транс, он вдруг почувствовал, что руки Учителя легли поверх его ладоней, бережно, словно бы обнимая. Ощутив это легчайшее прикосновение, подобное прикосновению крыла бабочки, Элиар испытал чистое, ничем не замутненное блаженство, превышающее даже блаженство жреца, воочию увидевшего свое божество. В тот же миг духовная сила Учителя заполнила его, затопила величественным прибоем. Медленно, даже не пытаясь спастись, Элиар тонул сам в себе, в огненном и ледяном океане, в почти религиозном экстазе сливаясь с ним в единое целое — или растворяясь в нем без остатка. Разницы не было: противоположности стали одним. Мгновение растянулось, а может, бесконечно зациклилось. И вновь и вновь он уходил под воду и бесследно исчезал в величественной бездне, которую сам, добровольно впустил в себя, и в этой непрекращающейся гибели крылось запредельное, невыносимое, непостижимое блаженство. Мир перевернулся вверх дном, но страха не было — теперь нет.

Больше не было ничего: чужое солнце поднялось по духовным меридианам и взошло у него в груди, выжигая все, что таилось в сердце. Разум захлестнуло алым сиянием — и опрокинуло в пучину безмыслия.

И он падал, бесконечно долго падал в это огромное красное солнце и никак не мог достигнуть его. Но достигнуть хотелось, хотелось мучительно — и если не утонуть в нем, то хотя бы благоговейно коснуться самыми кончиками пальцев… Это желание стало единственным смыслом, единственной целью его существования.

Поглощение произошло. Человек даже не отследил тот момент, после которого личность его перестала существовать.

Глава 16

Глубокий голос журавля хочется услышать снова

Эпоха Черного Солнца. Год 359. Сезон ясного света

Весенние громы усиливаются. День двадцать шестой от пробуждения Ром-Белиат. Красная цитадель

*киноварью*

После разговора с Игнацием и Яниэром и особенно после внезапного явления Илиирэ, верховного божества Надмирья собственной персоной, его светлость мессир Элирий Лестер Лар еще долго размышлял над сложившейся ситуацией.

Неизвестно почему силы небесного и земного мира, будто сговорившись, требовали от него решения, которого он никак не мог найти. Элирий не успел еще толком припомнить даже свое прошлое, а от него уже ожидали, что он вот так запросто определит будущее целого Материка! Подобное никуда не годилось. Но кто он такой, чтобы спорить с великим Илиирэ, безраздельно владеющим вдобавок — спасибо глупому волчонку! — его душой.

Конечно, Илиирэ и прежде считался его богом и господином, но с одним нюансом: служение было добровольным. По праву рождения души Первородных имели свободу выбора. За них всегда шла серьезная борьба, и в дни Черного Лианора Денница сумел смутить и переманить на свою сторону многих достойных. Но для его светлости мессира Элирия Лестера Лара свобода закончилась: он был поднесен в дар, как какой-нибудь жертвенный агнец или срезанный сноп пшеницы. Теперь по одной своей прихоти Илиирэ сможет призвать его душу в любой момент, не дожидаясь смерти. Если что-то пойдет не так, если он сделает что-то, идущее вразрез с желаниями верховного божества, можно не сомневаться, чем это закончится. Каждый его вдох отныне зависит исключительно от милости Илиирэ, и это делало перспективы новой жизни его светлости мессира Элирия Лестера Лара все более туманными и призрачными.