Ничего не зная о миссии Федосеева, мой отец занимался проведением параллельного зондажа, направленного на примирение с Тито. Наш агент Григулевич был вызван в Москву для обсуждения с Берия вариантов по улучшению отношений с Югославией. И эта попытка также не состоялась из-за ареста Берия.

После опубликования статей Орлова (Никольского) в американском журнале «Лайф» в Москве решили, что Григулевича рискованно направлять с этой миссией, поскольку он, может быть, уже засвечен западными спецслужбами. В результате Григулевич так и не вернулся в Италию, а правительство Коста-Рики, послом которого он был в Ватикане и Югославии, потеряло его из виду. В Москве он стал одним из ведущих ученых-латиноамериканистов. Федосеев, как и Григулевич, так и не поехал в Белград: когда ему надо было отправляться туда, Берия арестовали.

В планы Берия входила кадровая перестановка в венгерском руководстве. Он предложил в качестве кандидата в премьер-министры Имре Надя. С 30-х годов Имре Надь являлся штатным агентом НКВД (кодовое имя Володя) и высоко ценился нашим руководством. Именно поэтому Берия планировал поставить его на ключевой пост в венгерском правительстве: не приходилось сомневаться, что Имре Надь будет послушно выполнять все приказы Москвы.

В 1956 году он возглавил восстание в Венгрии. Его заманили в ловушку — якобы на конспиративную зондажную беседу с представителями советского правительства. Он был немедленно арестован опергруппой КГБ во главе с Серовым, Коротковым и Крохиным. Сотрудничество Имре Надя с НКВД сыграло роковую роль в его жизни.

Позволю сделать отступление и сказать пару слов о себе, прежде чем перелистать следующие страницы биографии моего отца и его воспоминаний.

Я появился на этот свет летом 1940 года первенцем в семье Павла и Эммы Судоплатовых. Как всякий ребенок, начинаю что-то помнить о детстве годков с четырех-пяти, и то очень отрывочно.

Сначала, помню, мы жили в Москве на Кропоткинской улице, потом на улице Горького, в доме, где на первом этаже находился спортивный магазин «Динамо», отсюда с матерью и родственниками я уехал в октябре 1941 года в Куйбышев, оттуда в Уфу. После возвращения из Уфы мы стали жить в известном доме НКВД на Большой Садовой улице, на седьмом этаже.

Из первых воспоминаний детства на Садовой — это прогон пленных немцев в начале лета 1944 года. Я смотрел на это трагикомическое шествие тысяч пленных с балкона, видимость была отличная. Впереди шли генералы в брюках с красными лампасами, потом офицеры, за ними — солдаты. Было очень тихо, люди стояли на балконах, торчали в окнах, стеной стояли по обе стороны улицы. Было слышно, как цокают копыта лошадей, на которых сидели наши солдаты с оружием. Погода в тот день была солнечная, теплая, как будто сама природа радовалась грядущей нашей победе.

До войны у отца была дача в Жуковке, потом дали Дачу в окрестностях Новогорска у деревни Гаврилково на Ленинградском шоссе. Дача была двухэтажная, из 12 комнат, с водопроводом и прочими удобствами. Отапливался дом голландскими печами, в зимние вечера я любил греться у них. Это был дом бывшего священника из церкви, остатки которой находились вне территории дачи. Отец любил срезать сухие ветви с деревьев, иногда копался в земле. Но это были редкие случаи, так как он много времени был занят на работе. Нашу дачу несколько лет назад снесли.

Рядом с дачей были дачи Емельяна Ярославского и секретаря Сталина — Двинского. На территории дачи Ярославского был пруд, и я с отцом иногда совершал там прогулки. К слову сказать, мои родители были всю жизнь дружны с Ярославскими.

На даче у нас был большой цветник. Выращивала на нем цветы мама. В цветнике было всегда изобилие флоксов, ирисов, нарциссов, пионов, настурций. Цветы были высажены так, что когда одни отцветали, другие принимались цвести. В саду были кусты черной, белой и красной смородины, крыжовника, малины; под окнами главного входа в дом росли вишня и слива.

Длинная пихтовая аллея начиналась кустами белых роз и, как туннель, вела в глубь дачи к большой круглой беседке-ротонде с куполом, где я любил в одиночестве читать любимые книги.

Отлично помню, как на дачу привезли моего младшего брата — Толю. Он был очень маленький и что-то пищал, его положили на стол в столовой, я же потом ушел в сад, для меня это явление не было значимым по причине возраста.

В 1944 году мы переехали с Садовой на улицу Мархлевского. В то время там жили семьи Деканозова, Аполлонова, Фитина, Шляхтенко, Наседкина, Чернышева, Мамулова, Спектора.

Еще детьми мы с братом были вхожи во все квартиры, кроме Деканозова. Во дворе всегда собиралась детвора нашего дома.

Прожили мы на Мархлевке до 1961 года, потом дом передали под торгпредство Польши, а мы переехали в другую квартиру в Останкино. Там я прожил до 1967 года. Когда женился, я начал самостоятельную от родителей и брата жизнь.

Из значимых событий детства — Парад Победы в июне 1945-го — отец взял меня на этот парад. Отец был в штатском, как всегда.

Запомнился дождик, собаки-саперы, боевая техника, кавалерия, а потом — тишина — и солдаты, подходя к Мавзолею, бросали фашистские знамена на мокрую брусчатку, в лужи. Запомнился салют, в черном небе подсвеченный прожекторами красный флаг с портретом Сталина.

Конечно, нужно учитывать, что это детские, а не взрослые воспоминания. Вскоре после этого парада меня возили в какой-то парк, где тренировался в езде на лошади маршал Рокоссовский. Я стоял у невысокой металлической изгороди, как в зоопарке, и смотрел на маршала, а больше на его лошадь. Было интересно. Потом меня отвезли на дачу.

У отца до войны был большой черный ЗИС, на нем он как-то, сидя за рулем, перевернулся в кювет на Ленинградском шоссе. Себе здорово повредил ребра, а маме пришлось зашивать рану на лбу. С тех пор отец никогда сам за руль не садился, хотя имел водительские права. А вот ездить на машине быстро не любил. В годы войны и после у отца из машин были «эмка», «мерседесы» (малый и большой), «хорьх» (малый и большой, как у германского адмирала Редера), «бьюики» и другие иномарки. Последней автомашиной был ЗИС-110 без номерного знака впереди.

Летом 1945 года я впервые уехал из Москвы отдыхать под Ригу в Майори с моей тетей Лелей, сестрой матери, потом к нам приехал отец. Вначале мы жили в санатории, потом переехали на спецдачу. На Рижское взморье я ездил несколько лет подряд, кажется, до 1950 года. В Риге на ежегодном празднике песни, на большом стадионе, отец познакомил меня с В. Лацисом, одним из руководителей Советской Латвии.

Отец был очень приветлив с местными жителями, очень любил детей, с неподдельным уважением, чуткостью относился к пожилым.

Отец — невысокий, коренастый человек, красивый лицом, с густыми бровями и темно-карими глазами, красивыми здоровыми зубами (он их потерял впоследствии, почти все, из-за цинги в тюрьме). Всегда аккуратно одетый, при галстуке, если надо было идти в театр или в гости вечером — обязательно брился второй раз. В форме я его видел очень мало. Потом, став взрослым, я понял что нежелание часто надевать «военку» — это была служебная необходимость.

Мама — старший офицер госбезопасности — не имела и вовсе военной формы дома, а когда надо было сфотографироваться в ней, она брала у кого-либо форму с погонами подполковника напрокат.

В жизни отец был большим оптимистом, никогда не унывал, трезво относился ко всему происходящему. Неоднократно мне говорил, что человек сам строит свое благополучие в работе, особенно такой, как у него, где надо все и всегда просчитывать на один шаг вперед.

Он говорил: «Я имел главное право, не командное — моральное право посылать людей на опасную работу, потому что узнал на своей судьбе, что такое нелегальный труд».

Отец любил своих родных, друзей, помогал им, чем мог, когда мог. Забегая вперед, скажу, как мы с братом были удивлены, что так много людей, знавших отца, прошли мимо его фоба в госпитале, приняли участие в поминках, сказав искренние добрые, хорошие слова в его честь.