Хрущев тут же поправил отца и, обратившись к Президиуму, заявил, что в большинстве случаев инициатива исходила от Сталина и наших зарубежных товарищей. Затем он же и закончил беседу, обратившись к отцу:
— Партия ничего против вас, — сказал он, — не имеет. Мы вам верим. Продолжайте работать. Скоро мы попросим вас подготовить план ликвидации бандеровского руководства, стоящего во главе украинского фашистского движения в Западной Европе, которое имеет наглость оскорблять руководителей Советского Союза.
Отец пишет в своих мемуарах, что не поверил ни одному слову из того, что сказал ему Хрущев в заключение. Тяжелое впечатление произвели на него враждебность Маленкова и молчание Молотова.
А по министерству уже гуляли слухи, что служба отца несет ответственность за тайные массовые убийства, совершенные по приказу Берия. Через два-три дня он узнал, что его имя начало всплывать в протоколах допросов Берия, Кобулова и Майрановского. А затем последовал и роковой звонок от Генерального прокурора Руденко. Тот потребовал явиться к нему, чтобы «прояснить некоторые известные существенные факты».
«Прежде чем отправиться к Генеральному прокурору на Пушкинскую улицу, — вспоминал отец, — я сказал себе: стреляться я не собираюсь и буду бороться до конца — я никогда не был ни сообщником Берия, ни даже человеком, входившим в его ближайшее окружение.
С самого начала мне не понравился тон и сами вопросы, которые задавал Руденко:
— Когда вы получили преступный приказ Берия начать зондаж возможности тайного мирного соглашения с Гитлером?
Я запротестовал, отметив, что такие выражения, как «преступный приказ», не использовались товарищами Маленковым и Хрущевым, когда они задавали вопросы и выслушивали мои объяснения. О преступных же деяниях Берия я узнал лишь из официального сообщения правительства.
Моими запротоколированными ответами Руденко остался весьма недоволен.
Меня арестовали 21 августа 1953 года. Я находился у себя в кабинете, когда появился майор Бычков, мой секретарь, и ввел трех офицеров.
Одного из них я знал — это был подполковник Гордеев, начальник службы, отвечавшей за аресты, задержания и обыски в особо важных случаях. Он предъявил ордер на мой арест. Тогда я предложил не проходить через приемную, чтобы у сотрудников не вызвать панику, а выйти в другую дверь. Это было грубым нарушением закона, но они согласились. По всем правилам я должен был подписать акт о проведении обыска у себя в кабинете и оставаться на месте, пока он не будет закончен».
Отец рассказывал, что с ним было дальше. Его привели во внутреннюю тюрьму, находившуюся в подвале Лубянки. Только несколько часов спустя двое надзирателей вывели его в административный блок тюрьмы, где обыскали, сняли с руки швейцарские часы-хронометр, купленные отцом пятнадцать лет назад в Бельгии, и положили их в нагрудный карман его пиджака. Потом провели к тюремной машине, и в самый последний момент один из надзирателей выхватил из кармана отцовские часы. Это мелкое воровство потрясло его. Он не мог себе представить, что надзиратели особо секретной внутренней тюрьмы, люди в чекистских погонах, могут вести себя как карманники.
Отца привезли в Бутырскую тюрьму и поместили в одиночную камеру. Первый допрос состоялся поздно вечером. Допрашивали Руденко и полковник юстиции Цареградский. Руденко грубым тоном объявил отцу, что он арестован как активный участник заговора Берия, целью которого был захват власти. Дальше пошло совсем невообразимое. Оказалось, отец является доверенным лицом и сообщником Берия в тайных сделках с иностранными державами против интересов Советского государства, что он организовал ряд террористических актов против личных врагов Берия и планировал теракты против руководителей Советского государства. Тут я цитирую отца почти дословно.
«Выслушав эти чудовищные обвинения, — вспоминал отец, — я стал резко протестовать против незаконных в отношении меня как арестованного действий: я не присутствовал при обыске в своем кабинете, мне не дали опись изъятых при обыске вещей, и в завершение при доставке под конвоем в Бутырскую тюрьму у меня были похищены надзирателем швейцарские ручные часы-хронометр.
Руденко и Цареградский остолбенело уставились на меня не веря собственным ушам. Наконец Руденко пришел в себя и сказал, что прикажет во всем разобраться. Пока оба были в замешательстве, я решил пойти дальше и выразить протест, что меня вопреки закону допрашивают в ночное время. Но Руденко оборвал меня:
— Мы не будем придерживаться правил, допрашивая заклятых врагов советской власти. Можно подумать, что у вас в НКВД соблюдались формальности. С вами, Берия и со всей вашей бандой будем поступать так же».
Когда я прочитал эти слова в книге отца, в первый момент мне не хотелось верить в то, что этот, как его преподносили везде, самый, самый справедливый прокурор оказался ничуть не лучше тех самых следователей ОГПУ—НКВД, которые вели себя с заключенными как цепные псы.
«На следующее утро, — продолжал отец, — в камере появился дежурный офицер с описью отобранных у меня при обыске вещей, среди них были часы-хронометр».
На втором допросе, который, кстати, проходил днем, Руденко уже вежливо поинтересовался у отца его биографией. Отвечая на его вопросы, отец, как и в прошлый раз, настоятельно подчеркнул, что не имел никаких связей с Берия до назначения его в 1938 году в центральный аппарат НКВД.
Внезапно Руденко предложил ему дать свидетельские показания против Берия: рассказать о его плане тайного сговора с Гитлером по заключению сепаратного мира при посредничестве болгарского посла Стаменова, о привлечении «английского шпиона» Майского для установления тайных контактов с Черчиллем и, наконец, о готовившихся терактах по уничтожению советского руководства с помощью ядов. Руденко добавил, что Берия также отменил приказ правительства о похищении главарей грузинской эмиграции в Париже, поскольку среди них был дядя его жены. В итоге он заявил, что помощь отца в разоблачении злодейских планов Берия — это его партийный долг.
Что мог на эти «деликатные» предложения ответить отец прокурору, у которого, по велению Хрущева, была совершенно определенная задача — упрятать отца (это в лучшем случае) в тюремный каземат. Отец по этому поводу пишет в своих воспоминаниях: «Во-первых, я не знал об этих чудовищных планах, а во-вторых, Стаменов был нашим агентом, через него по приказу правительства запускалась дезинформация, рассчитанная на дипломатические круги и в конечном счете на немцев, о возможном мирном договоре с Гитлером на основе территориальных уступок, чтобы выиграть время, остановить наступление немецких войск. Что касается Майского, то последний раз я беседовал с ним в 1946 году, когда Берия уже не руководил органами госбезопасности, а занимался только разведкой по атомному оружию, и я не имел с ним с тех пор никаких связей. Я также отрицал участие в террористических планах против врагов Берия: в течение тридцатилетней службы в органах безопасности я делал все, зачастую рискуя жизнью, чтобы защитить правительство, государство и советских людей от наших общих врагов».
Такая исповедь подследственного явно не устраивала Генпрокурора. Он грубо оборвал отца и предъявил еще одно обвинение, якобы тот не выполнил приказ Сталина и Маленкова о ликвидации таких злейших врагов Советского государства, как Керенский и Тито. Это была последняя встреча отца с Руденко. Через день допросы возобновились, но вел их теперь Цареградский, предъявивший отцу официальное обвинение в заговоре с участием Стаменова с целью заключения тайного сепаратного мира с Гитлером; в создании Особой группы при наркоме внутренних дел для совершения по приказам Берия тайных убийств враждебно настроенных к нему лиц и руководителей партии и правительства, в сговоре с «сионистом» Майрановским, бывшим начальником «Лаборатории-Х», для совершения этих убийств с применением специальных ядов, которые нельзя обнаружить.
К этим обвинениям он добавил еще участие в заговоре с целью захвата власти в стране и сокрытие от правительства информации о предательских действиях югославской «клики Тито» в 1947 и 1948 годах и намерении Берия убежать за границу. В частности, речь шла о плане Берия использовать для побега на Запад бомбардировщик с военно-воздушной базы вблизи Мурманска.