– Господин, – теперь устами Аояги отвечал Хосокава, как всегда приглушённо, даже робко. Он благоговел перед Ёримасой, ибо тот не одной лишь Кёко заменил отца. – Я не уверен, что понимаю…
– Не позволь Кёко стать оммёдзи, Хосокава, – сказал голос дедушки, и всё внутри Кёко оборвалось, как если бы тонкую ивовую ветвь разломали о колено пополам. – Дом Хакуро пал ещё при мне. На мне же его слава и закончится, пора с этим смириться. Даже если у Кагуя-химе родится сын, рядом с ним уже не будет никого, кто смог бы достойно его обучить. Да, женщины способны быть превосходными оммёдзи, и дом Сасаки, возглавляемой одной из них, тому пример… Но не Кёко. Ей не было предначертано жить, ты думаешь, ей будет предначертано выжить? История её изгнаний закончится на первом же мононоке. Стать хорошей женой, может быть, геомантом, но кирпичиком в стене чужого рода – её удел. Такой я вижу судьбу всех моих внучек.
Аояги говорила что-то ещё и голосом Ёримасы, и голосом Хосокавы, но Кёко её – их – уже не слушала. Она обхватила голову руками, качнулась к полу и ударилась о набитый хлопком футон лбом, чтобы он впитал в себя своевольно брызнувшие слёзы. Разумеется, Кёко знала, что так будет. Но знать и слышать почти в лицо – совсем разные вещи. Её надежды и мечты, и без того прозрачные, как испарения от лампы в храме, обернулись коптящим, прогорклым дымом. Кёко задохнулась в них и глухих рыданиях.
– Я не стану возлагать на тебя надежды моего дома, ибо ты лишь мой ученик, а не сын, и, как наставник, я подвёл тебя в тот день, когда позволил мононоке причинить тебе вред и испить из меня все ки, приковав к постели. Но я возложу на тебя заботы о Кёко, если ты питаешь те же желания… Женись на ней и стань ивовой кровью. После этого ты сможешь…
Аояги замолчала, когда Кёко, не в состоянии даже дышать – не то, что говорить, – кое-как соединила указательный палец со средним и тем самым велела ей сделать это. Тогда уста Аояги наконец-то сомкнулись, вид её снова сделался покорным и отсутствующим, а вечно юное тело – неподвижным. На мгновение Кёко подумала о том, чтобы броситься к ней с футона и обнять, лишь бы обнять хоть кого-то, но затем снова уткнулась в тот носом и продолжила плакать. А плакала Кёко ещё долго… Пока не разозлилась.
Злость и стала её утешением.
– Сёгун хочет отобрать наше имение.
Кагуя-химе встретила Кёко той правдой, какую ожидаешь от решительной оммёдзи, но никак не от мягкой и кроткой мико. Впрочем, Кёко следовало догадаться, что она сразу перейдёт к делу. Они и так слишком долго откладывали этот разговор, но после столь бесцеремонного визита накодо даже просто ждать утра было невыносимо. Поэтому они встретились перед сном, после ванн и того, как Сиори и Цумики улягутся, и не останется во всём имении прочих звуков, кроме стрекота цикад и перешёптывания ивы хакуро с деревьями сливовыми, растущими за оградой. К тому моменту щёки Кёко уже успели высохнуть, но глаза оставались красными и припухшими. Кёко не стала припудривать их и умываться холодной водой.
«Хорошо, – подумала она, смотрясь в круглое зеркало перед тем, как отправиться к Кагуя-химе. – Пускай думает, что я плакала из-за замужества. В конце концов, бамбук всегда трещит, прежде чем согнуться. Так ей будет проще поверить, что я смирилась».
Судя по тому, как Кагуя-химе тут же налила ей пиалу горячего чёрного чая со сливками, её затея сработала. Сама Кагуя-химе при этом, надо сказать, выглядела не лучше: без красок и румян, лишённое вежливой и застенчивой улыбки, её лицо казалось на порядок старше и… несчастнее. Волосы, этот густой лисий мех – наследие коренных жителей островов к югу отсюда, где поклонялись Инари и с которых Кагуя-химе происходила родом, – струились по узким плечам и грудям, уже пополневшим. Плотное сатиновое косоде больше не стирало женственные изгибы и округлости, но это по-прежнему делал оби, обвязанный вокруг талии. Отнюдь не цветастый, не золотой и не завязанный на спине роскошным бантом, как те, что она носила на людях. Этот пояс был ритуальным – бесшовный отрез тёмно-синего кимоно её мужа, заметно поистрепавшийся за две прошлые беременности, ибо женщина повязывала его каждый раз, как ребёнку в её чреве исполнялось полгода. Кёко сомневалась, что пояс по-прежнему стоит использовать как оберег – разве могут защищать вещи, чей хозяин теперь покойник? – но молчала. То, как Кагуя-химе теребила его, когда потирала живот, говорило ей больше, чем слова. Носить этот пояс для неё уже было никакое не суеверие, не попытка защититься от злых взглядов и духов – это была любовь и тоска.
– Сёгун сообщил об этом в письме? – спросила Кёко, бросив взгляд за спину, на столик, как тот, на котором перед ними стояли блюдца со сладостями-моти. Только по главному столу стелились скатертью письма, оставив место лишь для кисточки с чернильницей, пластинок воска и нескольких металлических печатей, позволявших ставить подпись Хакуро одним нажатием пальца. Может, Кагуя-химе и не могла считаться формальной главой семейства, но именно она и вела все его дела. Потому под ногтями её и чернело, а из груди вырвался тяжёлый вздох.
– Не совсем. Департамент божеств вежливо поинтересовался, как обстоят наши дела с финансами… А обстоят они, как ты знаешь, не очень. – Она опустила глаза на чаинку, всплывшую на поверхность в её пиале. Предвестник скорых новостей, правда, необязательно хороших. – Остались только семейные реликвии и само имение, но когда дела станут совсем плохи, мы не сможем продать ни то, ни другое, ибо если всем этим по какой-то причине больше не в состоянии владеть дом оммёдо, то по закону им начинает владеть сёгунат. К тому же у Хакуро больше нет наследников по мужской линии…
– С каких пор отсутствие мужчин в доме оммёдзи стало причиной отбирать титул и священную землю? – встрепенулась Кёко. – Как же третья семья Сасаки? Разве все секреты оммёдо и главенство их рода не передаются от дочери к дочери? Разве их основательница, Странно-Одетая-Руй, не была женщиной?[29] Да, она притворялась мужчиной, пока её мастерство оммёдзи не признали, но…
– При императоре никому и впрямь не было дела до того, женщина ты или мужчина, – ответила грустно Кагуя-химе. – Но ты знаешь, что случилось. Мононоке Мичидзане Сугавара уничтожил их род. Теперь есть только сёгунат. А сёгун, как любой воин, на женское самоуправство смотрит весьма однозначно… Слышала, у семейства Сасаки дела тоже шатки как раз по этой причине.
Кагуя-химе могла не продолжать. Семьи оммёдо, как и любые другие, уже пять веков имели то, что имели: если ты не мужчина – ты не продолжение рода. И пусть оммёдзи во многом делали поблажки – например, позволяли им самим не делать никаких различий между мужчинами и женщинами внутри ремесла и семьи, – сейчас это было ещё одним рисовым зёрнышком на чаше весов. И, конечно, не в пользу Хакуро. Учитывая, что в прошлом их род уже впал у сёгуната в немилость, это зёрнышко и вовсе могло опрокинуть весы верх дном.
– Когда в роду не остаётся мужчин, – продолжила Кагуя-химе, – у этого рода есть только два выбора: или погибнуть, или ввести в семью мужчину искусственно, скажем, усыновить какого-нибудь мальчишку или мужа дочери, передать фамилию ему… Но мы, оммёдзи, не можем даже этого. Пять великих домов должны наследоваться по крови или уповать на милость сёгуна, который сам решит, кому их передать. Так что, когда господина Ёримасы не станет… Сёгун, несомненно, обратит на нас свой взор.
Эти слова – о том, что дедушка может уйти из жизни в любой момент, – звучали в имении не впервые, но всё ещё царапали кожу, как плохо пришитая к кимоно подкладка из шерсти. Кёко поморщилась, а вот лицо Кагуя-химе не изменилось. Как было усталым, так и осталось, разве что морщины вокруг губ разрезали лицо ещё глубже.
«Или кто-то из нас – ну, явно не я – в ближайшее время родит наследника, – поняла Кёко. – Или…»
«Нужно снова обеспечить работой дом и завоевать ему славу».
