Эрминия де Борепэр сидела в просторной комнате дома Блекуров, в Вердене, обращенной в молельню по желанию ее тетки де Блекур, крайне богомольной особы. Два аналоя для моленья и маленький импровизированный алтарь, на котором стояла статуэтка Богоматери со Святым Младенцем на руках, в голубой одежде и позолоченном венце из резного дерева, с двумя канделябрами и двумя вазами цветов по сторонам, составляли убранство этой гостиной, обращенной в домашнюю часовню со времени упразднения – монашеских орденов. Набожная тетка хотела, чтобы Эрминия продолжала готовиться к монастырской жизни в ожидании открытия монастырей.

Когда Левендаль показался на пороге молельни, Эрминия вскрикнула, вскочила от удивления, а потом остановилась, глядя на посетителя, нерешительная, смущенная, оробевшая, в ожидании слова, жеста, порыва, движения губ, сердечного возгласа.

Однако барон оставался холоден; он чувствовал легкую неловкость и закусил губы, не решаясь говорить.

– Ах, это вы? – дрожащим голосом произнесла наконец молодая женщина. – Я совсем не рассчитывала когда-нибудь свидеться с вами… Прошло так много времени с тех пор, как мы встретились в последний раз здесь, на этом месте… а потом еще там, в деревне Жуи-Аргонн…

– Ах, да! Жуи! Как поживает малютка? Надеюсь, по-прежнему хорошо?

– Ваша дочка подросла… ей скоро минет три года. Ах, если бы Господу было угодно, чтобы эта бедная крошка совсем не появлялась на свет! – воскликнула Эрминия, и ее глаза наполнились слезами.

– Не плачьте! Не убивайтесь! – сказал барон, сохраняя спокойное равнодушие. – Послушайте, Эрминия, надо образумиться! Ваши слезы, ваши рыдания могут возбудить любопытство… в доме уж и так поднялся переполох по поводу моего прихода. Неужели вы желаете огласки того, что вам крайне важно скрыть!

Эрминия подняла голову и гордо ответила:

– Когда я отдалась вам, во мне говорило только сердце, теперь же моими действиями руководит мой отрезвившийся рассудок. Час безумия, толкнувший меня в ваши объятия, миновал… я не живу больше для любви… от былой страсти во мне не тлеет ни единой искры. Перебирая свою жизнь, я не нахожу в ней ничего, кроме пепла и развалин! Но у меня есть ребенок… ваша дочь, Алиса. Ради нее я должна жить, ради нее соблюдать приличия.

– Вы совершенно правы, ей-Богу! Свет безжалостен, моя дорогая Эрминия, к маленьким приключениям вроде нашего. Да да, мы с вами оба, как вы сейчас выразились, были безрассудны, нами овладело безумие, то было опьянение… теперь же мы протрезвели… да! Но это в порядке вещей… нельзя же оставаться всю жизнь сумасшедшим и опьяненным…

Тут барон сделал жест, проникнутый самодовольством и циничной развязностью.

Эрминия подошла к нему, строгая, почти трагическая.

– Барон, – сказала она, – я не люблю вас больше!

– Неужели? Это страшное несчастье для меня!

– Не смейтесь! О, я прекрасно чувствую, что и вы точно так же разлюбили меня! Да и питали ли вы когда-нибудь ко мне любовь? Я была для вас минутной забавой, игрушкой сердца… нет, даже и не сердца, а прихотью чувств, способом скоротать часы безделья в глухой провинции. Вас здесь задерживали дела. Жизнь провинциального дворянства и военного круга с доступными развлечениями и шумными кутежами казалась вам пресной и недостойной вас, блестящего царедворца, обычного посетителя Трианона, друга принца де Рогана и графа де Нарбонна; вы увидали меня в моем углу печальной, одинокой, задумчивой.

– Вы были прелестны, Эрминия! Вы до сих пор привлекательны и хороши собой, но тогда в вас было неодолимое очарование… пикантность… сочность…

– А теперь я утратила все это, не правда ли?

– Я протестую! – любезно воскликнул барон.

– Не лгите! Я уже не прежняя в ваших глазах. Вы не ошиблись я сказала вам: тогда я вас любила, а теперь вы сделались безразличны мне.

«Так оно и лучше! – подумал барон и прибавил про себя: – Э, все складывается благополучно! Разрыв происходит без потрясения, без лишних слез и упреков. Это превосходно!»

И он продолжал вслух, протягивая руку Эрминии:

– Останемся добрыми друзьями! Согласны?

Молодая женщина осталась неподвижной, отказываясь пожать протянутую руку Левендаля, и ее губы презрительно сжались.

– Выслушайте меня, – сказала она строгим тоном. – Здесь я была далека от всякой мысли о любви. Меня предназначили к монастырской жизни, и я была готова повиноваться тем, кто предложил мне монастырь как благородное и достойное убежище для таких девушек, как я, – с знатным именем, но без всякого состояния. Возле мадемуазель де Блекур я ожидала времени своего пострига в монашество. Сказать вам, что я не жалела покинуть свет, который видела лишь мельком, но о котором составила себе довольно приятное понятие, – значило бы солгать. Я завидовала тем подругам, которые могли благодаря своему богатству выйти за честного человека и пройти по жизни с радостным сердцем, с гордым челом между своим мужем и детьми. Этого счастья мне не предложили… я покорилась судьбе.

– Однако же вы были из тех, кому жизнь должна была бы приносить одни радости.

– А между тем принесла одни горести! Простите, что я напоминаю вам такие скорбные обстоятельства. Но именно тогда, когда я считала себя совершенно покинутой, принесенной в жертву в расцвете молодости, в разгаре желаний, в чаду юношеских грез… именно тогда явились вы предо мной. Сознавала ли я, что делала? Не знаю… О, я не хочу упрекать, я даже не пытаюсь оправдать свою ошибку. Но сегодня, при этом свидании, которое может сделаться для нас обоих решительным, позвольте мне задать вам один вопрос.

– Какого рода? Говорите! Предоставляю вам задать мне хоть десять, хоть двадцать вопросов! Чего вы боитесь? В чем сомневаетесь?

– Я перестала бояться, – грустно промолвила Эрминия, – и, к несчастью, утратила право сомневаться… Барон, вы клялись, что женитесь на мне; пожалуй, цель вашего сегодняшнего визита сдержать это обещание?

«Черт возьми! Договорились!» – подумал Левендаль и с улыбкой, плохо скрывавшей гримасу недовольства, пробормотал: – Ваш вопрос восхищает меня… и, признаюсь, приводит в затруднение. Конечно, я не забыл, что в былое время… в те минуты безумия, как вы определили их сейчас, я мог взять на себя обязательство. О, я не отрекаюсь. Прошу вас верить, что мои чувства к вам всегда почтительны, горячи, искренни…

– Однако вы отказываетесь?

– Я не говорю этого!

– Значит, вы согласны? Послушайте, отвечайте откровенно! Я уже сказала вам, что у меня больше нет ни сомнений, ни боязни. Я могла бы прибавить, что надежда была со мной, но внезапно покинула меня на повороте дороги. Я ожидаю вашего ответа с твердостью сердца, в котором все успокоилось, все умерло!

– Боже мой, милая Эрминия, вы захватили меня в данном случае врасплох. Я явился в Верден вовсе не для разговоров о женитьбе. Важные дела, интересы первейшего значения требуют моего пребывания в этом городе, где мне было бы совсем некстати заниматься брачными утехами.

– Не говорите об утехах между нами! Так вы отказываетесь?

– Нет, я только прошу дать мне отсрочку. Погодите до заключения мира… это протянется недолго.

– Вы полагаете? Значит, вы надеетесь, что трусы и изменники возьмут верх и что Верден не окажет сопротивления?

– Я думаю, что оборона для него немыслима. Не вашим ремесленникам, мелким буржуа, гвоздарям и башмачникам давать отпор императорскому и королевскому войскам!

– Не оскорбляйте местных людей, которые будут драться как герои, если сумеют избавиться от изменников и неспособных руководителей! – с жаром возразила Эрминия.

– Я не оскорбляю никого, – произнес барон, не меняя слащавости своего тона, – я прошу вас только принять во внимание, что у этого города нет гарнизона.

– Он скоро обзаведется гарнизоном! – пробормотала Эрминия.

– Что вы хотите этим сказать? – спросил остолбеневший барон.

– А вот что. Постойте, прислушайтесь! – И Эрминия подала ему знак насторожить слух.