«Как, не возбуждая ничьего внимания, проникнуть в дом госпожи Блекур? Как напасть посреди ночи на полковника Борепэра… заснувшего, безоружного?»

Левендаль, расставаясь с Леонардом, пробормотал с довольным видом:

– Этот дурень сделает все, как я приказал ему. Правда, он немного трусит, но галер он боится несравненно больше, чем большой сабли этого хвастунишки Борепэра. Раз человек поставлен перед задачей, возможные последствия которой далеко не одинаковы, так как, с одной стороны, ему грозят галеры наверное, а в случае, если он будет схвачен, только предположительно, ну, тогда всякий разумный человек – а Леонард не дурак! – выберет последнее. Следовательно, он сделает все это и постарается не попасться. Он пойдет неохотно, но все-таки пойдет. Разве солдаты не так идут в сражение? Когда их заставляют идти прямо на обращенное против них жерло пушки, то ими двигает не всегда одна только любовь к славе. Если они не поворачивают назад, то только из-за боязни расстрела. Это можно видеть хотя бы из того, что спасаются бегством всегда не поодиночке, а целым стадом, так как наказание, ввиду массы виновных, в этом случае не коснется их. Леонард же один, он не отступит, и я надеюсь вскоре получить от него утешительные вести.

Барон медленно шел посреди ночного мрака по пустынным кварталам города, прислушиваясь к отдаленным выстрелам и равнодушным взглядом следя за блестящей траекторией падавших снарядов, которые перекрещивались на черном фоне неба, словно хвосты комет.

В этой части города не было сражения. Несколько часовых сторожили укрепления, и только их протяжные окрики «слушай!» нарушали безмолвие местности около Порт-Нев, куда направлялся барон.

У ворот города барон застал стражу из национальной гвардии, которой еще раньше, как было тайно решено при его выходе из ратуши, синдик послал приказ пропустить барона Левендаля. Без всяких затруднений начальник поста открыл барону ворота и пропустил его, пожелав успеха.

Сориентировавшись в пустынной местности, Левендаль направился к тощему леску, редкие деревья которого одиноко вздымались на поляне, и затем свернул к огоньку, горевшему невдалеке, по всей вероятности, к бивуаку аванпостов.

Окрик «кто идет?» по-французски заставил его остановиться.

– Я не ошибся, – пробормотал барон, – это французы! – И замер в неподвижности, ответив: – Друг, человек, командированный муниципалитетом Вердена.

Ответом было сначала молчание, а потом барон увидал, как от костра отделилась какая-то темная фигура. Огонек, танцуя двигался к нему и вскоре подошли четыре человека с факелами.

Назвав себя начальнику дозора, барон попросил, чтобы его направили к командующему армией; его очень вежливо попросили присесть у бивуака в ожидании, пока можно будет проводить его в главную квартиру. Так как ночь была очень свежей, то барон с удовольствием присел к костру с роялистами-добровольцами.

Появление барона вызвало большое волнение, даже спавшие проснулись и встали, чтобы послушать новости и узнать от новоприбывшего о событиях в Вердене.

Лагерь эмигрантов представлял очень странное и пестрое зрелище. Армия принца Кондэ состояла из добровольцев, сбежавшихся со всех уголков Франции, но преимущественно с запада, чтобы сражаться с войсками патриотов, защитить белое знамя, восстановить на престоле короля и подавить революцию. Многие из этих добровольцев явились до известной степени поневоле: одни пришли, уступая давлению семьи, увлеченные примером, не чувствуя возможности оставаться в своих опустошенных поместьях, другие – из фанатизма, большинство – в надежде вернуться во Францию с триумфом и выгодой.

Эта армия была разделена по провинциям. Дворянство сохраняло все свои привилегии и преимущества и не смешивалось с разночинцами. Так, Бретань доставила семь отрядов знати и восьмой среднего сословия. Разницу каст подчеркивал костюм. Непривилегированные солдаты были одеты в серые костюмы; дворянство же носило светло-голубые мундиры с отворотами. Таким образом, роялисты, собравшись для единой цели, подвергаясь одним опасностям, заботились о том, чтобы поддерживать в своих отрядах иерархию и социальные категории, являвшиеся уже пережитком прошлого. Мещане в своих унылых касках проявляли больше самоотверженности и преданности, чем знать, хотя они сражались в защиту тех привилегий, на которые не имели ни малейшего права.

Несколько дезертиров, сохраняя мундиры полков, и масса морских офицеров представляли собой единственный действительно военный элемент. Моряки, отличавшиеся храбростью, в особенности начиненные предрассудками и преданные идее роялизма, преимущественно набирались а среде прибрежного бретонского дворянства, сплошь враждебного революционным идеям. Дезертирство этих моряков надолго ослабило морские силы французов и, несмотря на отвагу матросов, обеспечило Англии победу над французским флотом, сохранило за нею владычество на морях. До сих пор еще недостаточно учтено влияние дезертирства моряков-роялистов на общее положение дел, когда перечислялись репрессивные меры, принятые конвентом против западной части Франции. Геройское сопротивление фанатиков-шуманов нанесло прекрасной стране неизмеримо меньше вреда, чем дезертирство опытных моряков, спутников Лаперуза и д'Эстенга, этих славных противников англичан в американских войнах, которые покинули палубы своих кораблей, чтобы ползать перед прусскими генералами и подставлять головы под пули и сабельные удары солдат национальной гвардии.

Добровольцы-роялисты были плохо экипированы, плохо вооружены, скудно снабжены всем необходимым. Их ружья немецкого происхождения отличались громадной тяжестью. У многих аристократов только и были, что их охотничьи ружья. Состав этой армии, разбившейся на отдельные отряды, делал ее похожей на табор взбунтовавшихся цыган. Там можно было встретить людей всех возрастов. Старые аристократы, разбитые, согбенные, с волочащейся ногой, шли рядом с чахлыми юношами. Там можно было встретить целые семьи, от дедушки до внука включительно. Все это имело трогательный и фантастический вид.

К тому же армия принца Кондэ страдала недостатком в артиллерии, и, несмотря на личную храбрость, проявленную этими импровизированными солдатами, их заступничество за идею роялизма не представило собой мало-мальски значительной величины. Пруссаки и австрийцы не упускали, разумеется, случая неоднократно дать понять этим господам, что они бесполезны и только стесняют свободу передвижения.

Барон Левендаль с обычной насмешливой улыбкой выслушивал признания, похвальбу и перебранки добровольцев. Так как он недавно прибыл из Парижа, то его забросали вопросами о положении дел в столице и о том, какие шансы имеются на торжественное восстановление короля на престоле.

Барон отвечал очень уклончиво, говоря, что, по его мнению, все еще может наладиться, но тем не менее приходится считаться с сильным возбуждением в народе и рвением, с которым патриоты принялись записываться в солдаты с тех пор, как отечество было объявлено в опасности.

Роялисты с высокомерным смехом встречали ответы барона, а он со своей стороны, настойчиво интересовался, когда же командующий войсками примет его, так как ему хотелось поскорее выполнить свою миссию.

Продолжая рассказывать возбужденной аудитории обо всем, что он знал относительно готовности нации оказать сопротивление, о всеобщем восстании, о решимости умереть, барон, искоса посматривая сквозь красноватые отблески бивуачных огней в сторону Вердена, старался рассмотреть что-то на укреплениях около ворот святого Виктора. Казалось, он ждал какого-то сигнала, которого все не было и не было. По временам он доставал часы, с беспокойством смотрел на них, рассеянно слушая болтовню роялистов, и снова поглядывал все на тот же кусочек темного неба.

– Что же мешкает этот негодяй Леонард? – бормотал он про себя. – Неужели он изменил мне? Неужели в последнюю минуту у него не хватило храбрости? О, я жестоко отомщу ему. Я сошлю его на галеры, как сказал, если он обманул меня!