© А. Иличевский, 2025

© Н. Агапова, дизайн обложки, 2025

© ООО «Новое литературное обозрение», 2025

У человека есть сознание. У храма или корабля его, вероятно, нет, но хотелось бы, чтобы было. Если со временем заменять в храме камни, а в корабле доски, то храм и корабль все равно пребудут – первый простоит тысячелетия, второй наконец вернется в Итаку.

С телом примерно то же: клетки регенерируются, как доски и камни.

А вот аксоны, дендриты и т. д. в мозге либо обновляются, либо сменяют свои потенциалы-функции, но остается главное: связи между ними – память и опыт.

Отсюда приходим к выводу, что сознание – сущность виртуальная: оно есть и его материально нет.

И уж тем более виртуален и потому только нерушим смысл храма или корабля, то есть культура. При остающейся функциональности всех трех – человека, корабля и храма.

Итак, нейроны обновляются, но связи остаются.

Цивилизации отмирают, но смыслы пребывают и прорастают верой в слова: верой и смыслом.

Эта проблематика большей своей частью сводится к фразе: «Мир – это лишь кем-то рассказанная история».

Это очень глубокая фраза.

В ней – понимание того, как мироздание творится с помощью слов, чисел и речений.

История рождается сном, оплодотворенным словами и действительностью.

Когда-то в детстве я был впечатлен четырехпалубным теплоходом «Шота Руставели», стоявшим у причала в Сочи. Черно-белая громадина и синее-синее море.

С тех пор корабль этот существовал словно бы во сне – внутри меня глубоко-глубоко: мне года четыре, и в целом я едва себя помню; но корабль прямо передо мной у причала и сейчас – и высокие потолки стеклянного морвокзала, и крики чаек, пересекающих огромные, в пол, окна, и дышащий парус тюля, и бутылка восхитительного пенного «Байкала» на столике между мной и отцом, и стук маминых каблуков по мрамору, и ее платье.

А потом я вырос, жил, жил, соскучился – и вдруг в Феодосии увидел, как швартуется ровно тот же корабль, – сон материализовался.

Сохранился «Шота Руставели» в точности: будто с иголочки, ибо его подновляли, начищали и драили. Таков морской порядок: корабли должны стареть медленно.

И это было настолько точное совпадение реальности и сна, что ничего более пронзительного со мной в портах не приключалось.

На этом корабле мне довелось в ту пору отправиться в путешествие с N., которой и посвящены эти строки памяти.

Лето начинается медленно, словно не решаясь вступить в полную силу. Кажется, что воздух на самом деле дрожит под светом солнца, что сам мир ждет чего-то, хотя и не знает, чего именно. Тот, кто сидит в одиночестве на скамейке среди аллеи лип, может уловить в этом легком ожидании странную гармонию – баланс между тем, что произошло, и тем, что еще не случилось. Солнце вращает ось дня, лица прохожих светлы.

Мир обнажен перед наблюдателем, но чем больше наблюдатель на него смотрит, тем более неуловимым кажется мироздание. В этих тонких линиях света и тени – весь смысл лета, вся его праздность. Но где-то в глубине, на краю реальности, всегда остается место для тех, кто наблюдает, кто не просто проходит мимо, а по-настоящему вглядывается в его суть. И так рождаются истории, которые останутся незавершенными.

Этот мир – не тот, который можно удержать в ладонях, его нельзя уловить в словах. Он словно призрак, восходящий в воздухе летнего дня, легкий и неприметный, но с каждым шагом все больше заполняет твою жизнь. Это мир, в котором живут и уходят люди, как тени, которые трепещут на фоне нагретых солнцем плоскостей домов. И каждый раз они оставляют за собой легкий след – неуловимую тень, призрак прикосновения, который уже никогда не вернется.

Женщины N. Те, кто скрывался в этом брезжащем танце лета, на границе между реальностью и сном. Иногда они уходили в тишине, оставляя за собой лишь тонкий аромат духов, который еще долго держался в воздухе. Иногда их лица запоминались, словно яркие мгновения, а порой они исчезали так, что казалось, что их и не было вовсе. Но каждое из этих исчезновений оставляло в сердце звездочку – память, которая становилась частью тебя, независимо от того, хотел ты этого или нет.

Теперь они появляются в снах, в мыслях, в рефлексиях – как что-то, что невозможно удержать, но при этом невозможно и забыть. В каждой из них – собственная тайна, которую нельзя постичь до конца. Может, в этом и заключается суть любви: в попытке понять, прочувствовать и сохранить то, что изначально не поддается определению. Каждый раз, когда ты приближаешься к ответу, он ускользает, и ты снова остаешься с вопросами.

Любовь – это, наверное, самое древнее противоречие, заложенное в сердце человека. Она обжигает и исцеляет одновременно, тянет к себе и отталкивает, соединяет и разрушает. В N., как в загадке бытия, заключена эта двойственность – красивая и жестокая, далекая и близкая. Она всегда больше, чем просто любовь; она – сама суть стремления, желание достичь невозможного. И каждая попытка любить – это шаг к моменту, когда сердце едва может выдержать всю полноту переживаний.

Случай, этот тихий собеседник в наших головах, часто решает за нас, что будет дальше. Он соединяет нас и разводит, заставляет делать то, о чем мы порой даже не задумывались. Случай – это невидимая рука, играющая на струнах жизни. И каждая, связанная с ним женщина N. – отдельная вселенная, как танец на фоне заката, как призрачный город, в котором ты однажды бывал, но в который никогда не сможешь вернуться. И каждый мужчина – корабль, дрейфующий по этому океану, не зная, куда приведет его судьба. В этих встречах нет правил, как нет их и в любви. Только чувства, бури и затишья, тени и свет, переплетающиеся в игре судьбы.

Скамейка на бульваре, липы, закат, ветерок, наполняющий особый световой прах танцем на пустынных улицах, – все это часть того мира, в который ты возвращаешься снова и снова. Не ради ответов, а ради того, чтобы еще раз почувствовать этот легкий, призрачный трепет мира, который всегда с тобой.

Белых цапель гранатовый купол. Ритм и скрежет товарняка по насыпи Казанской железной дороги. У моей бабушки имелись золотые серьги с капельками граната. Она носила их всегда, чтобы мочки не зарастали. Как ни вспомнишь ее – она так и сидит у заиндевевшего окна. Днем, и ночью часто. Днем – поджидая, когда дочь, моя мать, вернется с работы или я из школы. Ночью – не ожидая никого, кроме отсутствия Бога, кроме того, чтобы память освободилась от наваждений – смерти детей, мужа, всей семьи в голод. Богоборцем она не стала, потому что знала, что Сталин убийца. Что зло есть, есть зло, и творится оно людьми. Мне приходилось знать то, что она забыла. «Саш, можно я расскажу?» – иногда спрашивала она, в то время как я читал книгу. Обыкновенно это были какие-нибудь приключения, или детская энциклопедия, или «Книга юных командиров», где рассказывалось о Ганнибале и Спартаке. Я перелистывал страницы и погружался в еще одну жизнь. С тех пор я так и не научился жить на поверхности, все время тянет где глубже, в зимнюю сомовью яму. Ночью морозный хвощ затягивал окно все гуще. Ртутные лампы фонарей высвечивали бетонку под окнами. По ней спешили замерзшие и все более одинокие пассажиры последней электрички. Осенью можно было на ней застать конокрадов – раскатистый топот, восторг и ужас, всхрапывают загнанные бесседельные кони. Бабушка сидела против всей жизни, насыпь Казанской дороги служила плотиной. Серьги драгоценно тускнели, полз товарняк, и чернильно блестел гранат.

Эти серьги бабушка незадолго до смерти подарила N. Так они и пропали из моей жизни.

Назовем эту главку «Тележка». Впервые я оказался в Сан-Диего в тот день, когда Ицхак прославился окончательно. У него родился третий ребенок – и снова девочка. Первые два раза были еще туда-сюда. Но три – и снова принцесса Савская! Слава – клуб фанов моего лучшего друга состоял почти из меня одного. Этот арап – эфиоп, ста шестидесяти трех сантиметров роста, программист уровня Бог – заключил сделку с украинкой Галей из Бет Шеана, состоящую в том, что Галя станет за плату рожать ему непорочно детей, пока не родится мальчик. Дети, за которых, согласно договору, Ицик платил тридцать тысяч долларов за роды, оставались на воспитании у Гали, в то время как их биологический отец получал право на свободное общение с ними три дня в неделю.