Шевельнувшись, он беззвучно раскрыл и закрыл рот и наконец выдавил сиплое:

– Продолжай…

Я пожал плечами и издевательски улыбнулся:

– Как скажешь. Но дальше история уже больше о тебе…

– Продолжай!

– Ага… Так вот, Мумнба… знаешь, почему ты не чувствуешь вкус рыбы и почему жгучий перец едва щекочет тебе глотку?

– Почему?

– Потому что ты сыт, – ответил я и с удовольствием отправил в рот еще один ломтик жирной рыбы. – Ты зажрался. Ты умелый рыбак, умелый добытчик и вообще мужик ты по жизни умелый, а значит, жратвы у тебя слишком много. Все не продашь. Хотя ты продаешь, и денег у тебя тоже дохрена – в этом я уверен. И винтовка у тебя есть получше этой, и пистолет с запасом патронов найдется у тебя в тайнике. Но при этом я уверен, что Церру ты покидал налегке – может, только с лодкой, да и ту купил на собственные сбережения, не попросив у покинутого тобой рода ничего. Хотя вон та наваха выглядит старой…

– Личный подарок дона Матео…

– Уверен, что ею ты перерезал глотки многим его недругам. И убивал ты, не только защищая его от непосредственной угрозы. По его приказу ты уходил ночью в город, возвращался до рассвета, а с утра на улицах начинались вытье и причитания по обнаруженному в грязи трупу видного городского деятеля или непутевого наследника чужого рода, или труп девки, решившей влезть слишком высоко…

– Я служил верой и правдой.

– Да. И тем обидней, когда для новой власти ты становишься не нужен. Так что ты ушел. И провел годы на окраине Церры, медленно обрастая барахлом и жиром. С каждым годом еда становилась все безвкусней, и ты начал все обильней приправлять ее жгучим перцем. Может, уже и выращиваешь для себя пару кустиков особо убойного перца где-нибудь там, вверху, на безжалостном солнцепеке? Это, кстати, тоже четкий диагноз, говорящий о… Но сейчас мы о другом… сейчас я говорю о терзающих тебя чувствах застарелой обиды, надежды и… одиночества.

– Я не… я ушел сам! Я всем доволен!

– Нет… не доволен. Ты не доволен. Ты зажрался, ты одинок, и ты недоволен. Ты не голоден, Мумнба. А чтобы ощутить вкус еды, надо быть голодным. Нужно, чтобы голод терзал тебя долго и сильно… и вот тогда, положив в рот одно лишь истекающее пахучим жиром волоконце копченой рыбы, ты ощутишь взрыв вкуса на языке, а слюны выделится столько, что ты ею захлебнешься. Вот только у тебя слюна теперь выделяется, лишь когда ты рассказываешь сказки о своей Церре. Аж по подбородку стекает. А когда жрешь рыбу, вынужден запивать ее самогоном – в глотке так сухо, что и не пропихнуть иначе сквозь нее.

– Ты… я…

– Хочешь снова ощутить вкус? Тогда отыщи себе новую ответственность. Заведи семью, наплоди десяток вечно голодных спиногрызов, потом посели неподалеку любовницу, сделай детей ей и начинай кормить всю эту ораву. Не подходит роль семьянина? Тогда иди моим путем, гоблин.

– Твоим путем?

– Найди для себя цель, а затем шагай к ней, по пути обрастая умелыми злыми бойцами. Их всех надо кормить, их надо держать в узде, постоянно быть готовым выбить из этих ублюдков все дерьмо. Тут уж не до безмятежного пожирания рыбы. Жир на твоей туше быстро растает, равно как и твои тайные запасы бабла и оружия. А у тебя появится смысл жизни, старый брошенный телохранитель Мумнба. И не придется ждать, когда воплотятся в жизнь твои тайные надежды…

– Мои надежды? Я не говорил ничего о…

– Твои глаза говорят, – ответил я. – У тебя есть табак?

– Есть сигары…

– И ты молчал? Жадный старый Мумнба…

– Вот, держи! Мне не жалко! Ничего не жалко! – он уже почти кричал, покрасневший от жары, собственного жира, алкоголя и моих безжалостных слов. – Там, в лодке! Под кобурой с дробовиком. Если хочешь – можешь выстрелить мне в голову! Мне уже плевать!

– Да нахер мне это надо, – буркнул я. – Хорошо же сидим. Душевно. Эй, раб! Самогон будешь?

– Буду! И рыбы кусок!

– Кинь ему, – кивнул я Мумнбе, и тот, что-то проворчав, ловкими бросками отправил вверх и то и другое.

Там, вверху, радостно зачавкали, а я, вернувшись, раскурил с помощью старой золотой зажигалки сигару, пыхнул дымом и прислонился плечом к стене, продолжив беседу:

– Надежды… они у тебя есть. И звучат они у тебя в голове примерно так же, как в голове каждого влюбленного мальчишки, мечтающего спасти свою принцессу: вот бы на нее кто напал, а я подскочу и спасу ее! Вот и ты такой же… живешь тут на окраине, выглядываешь опасность, всегда готов предупредить родной город о надвигающейся беде. Ты и бой принять готов. Я ведь не зря про оружие запасенное упомянул. Где-то есть у тебя нычки, и расположены они в заранее обнаруженных огневых точках, откуда ты сможешь вести прицельную стрельбу. Вот почему ты так ловко сделал меня, Мумнба. Не я растерял сноровку. Нет. Просто это твоя территория, и ты знаешь тут каждый сантиметр, каждый уголок. Ты тут как рыба в воде и многократно отрепетировал встречу как одиночки вроде меня, так и целой армии. В этом месте никто не может быть лучше тебя. Я неправ?

– К-хм… зажги и мне сигару…

Кивнув, я выполнил просьбу и, опять убрав сверток с сигарами себе под ляжку – и отдавать не собираюсь – продолжил:

– Поэтому ты втайне рад, что над Церрой нависла угроза с севера. Почему? Потому что в трудные времена вспоминают о тех, кто верно служил прежде. Их возвращают из забвения, окружают заботами, выдают привилегии, они снова в центре событий, и их слова больше не игнорируются, а внимательно выслушиваются и принимаются к исполнению. Скажи мне, Рыбак… когда ты перестал быть просто телохранителем? Когда старый дон начал иногда спрашивать у своего верного пса советы и даже иногда прислушиваться к ним?

Жирдяй не ответил. Сидя неподвижной горой сала, он делал глубокие затяжки и молча смотрел, как на стене сражаются огромный богомол и юркий хамелеон.

– В свое время ты был значим. И потеря этой значимости глубоко уязвила тебя. И ты ушел. Стал выжидающим одиночкой. Но твое одиночество затянулось так надолго, что ты не выдержал и из злобного матерого пса превратился в жирного ядовитого моллюска. Да… одиночество – та еще отрава, если потреблять неправильно.

– А ты не одинок?

– Я? Я одинок. Снова. Но наши одиночества разные, Рыбак.

– Это почему же?

– Я свободен. Хорошо это или плохо, но я свободен. Сегодня я здесь, сижу пью горлодер, курю сигары и смеюсь над тобой, старый, жирный и никому ненужный рыбак. Завтра я миную Церру, даже не заметив ее красот или уродства и двинусь дальше к горизонту.

– А я? Я тоже так могу!

– В этом и дело, – возразил я. – Ты не можешь. Прикованный пес не покинет хозяйского двора.

– Я давно никому не служу!

– Служишь. Пусть не прежнему роду, но своей родине. Ты верный пес Церры. Пес, что продолжает охранять свою родину и готов умереть за нее. Ты тот, кого раньше называли забытым ныне словом «патриот». Патриот своей родины. И значит, ты прикован к ней намертво. На твоей ноге такая же цепь, как на ноге срущего на голову статуи Сесила. И если Сесилу можно даровать свободу, предложить убраться отсюда подальше, и он рванет так, что только пятки засверкают… тебя освободить невозможно. Ты патриот.

– Ты не знаешь меня! Да, я люблю Церру, но ты не знаешь меня!

– Спорим, знаю? На двадцать винтовочных патронов. Спорим, мои следующие слова тоже будут правдой. Если ошибусь – отдам тебе свои патроны.

– Говори!

– Ты сказал, что платишь две десятины.

– Все платят. Таков закон.

– Но ты сказал это с потаенной гордостью. Спорим, ты платишь десятины точно в срок? Ни разу за все годы не опоздал, а если это и случилось, то только потому, что ты физически не мог явиться вовремя.

– Два раза я болел. Лежал пластом. Лихорадка, – едва слышно обронил Рыбак.

– Платить налоги ты являешься чисто выбритым, причесанным, в лучшей своей одежде. А заплатив, отправляешься в кантину, но не ближайшую, а в ту, любимую, где ты проводил досуг во времена, когда был весомым человеком, когда служил дону Матео. Ты усаживаешься на свое любимое место, заказываешь лучшие блюда, выпивку. И проводишь там время до закрытия, небрежными кивками отвечая тем, кто знал тебя по прежним временам. Там же встречаешься со стариками и их знакомым тебе потомством, расспрашиваешь о происходящем в Церре, всячески при этом стараясь не показать жгущего тебя любопытства….