И фрекен Клара очень обрадовалась этой шутке и оживилась. Ведь она не была бессердечной.

Что такое – на гостинице Ларсена появился флаг? Он не с иголочки новый, но хорошо развевается, это один из флагов Теодора-лавочника, и Ларс Мануэльсен выпросил его на время. Он вывесил его в честь своего сына Лассена. Великий день!

Против Ларса Мануэльсена так и не затеяли никакого дела за его кражу по осени, но сороки преследовали его по дорогам и кричали, и люди были не многим лучше их и тоже кричали. Но хуже всего была, пожалуй, статья в «Сегельфосской газете», она даже попалась на глаза пастору Лассену и пробудила в нем его прирожденные мужичьи свойства; трусливость и страх. На отца его намекали так откровенно, что ошибка была невозможна, не оставалось никаких сомнений, и вот такой отец мог помешать карьере блестящего сына. Пастору пришлось совершить длинный путь на север из столицы и попытаться уладить дело.

Он приехал. Он был высокий и костлявый, длинноволосый, бритый и серьезный. Одет он был тепло. Он сходит на берег и встречает своего отца, здоровается, говорит о своем багаже, видит Юлия, здоровается и с ним и опять говорит о своем багаже, что он стоит вон там. Потом идет в гостиницу с отцом, Юлий следует за ними по пятам. Пастора беспокоит одна галоша, задник у нее то и дело сползает, но другая тащится за ним с собачьей преданностью. Он входит в дом и видит свою мать!

– Здравствуй, матушка! Мир дому твоему!

Мать от волнения не может вымолвить ни слова, но счастлива до слез. Бедная старушка по-своему добрая, ей выпала на долю тяжкая жизнь с плутом– мужем и дурными детьми, и вот сегодня к ней вернулся знаменитый сын. Великая минута, обожание в сердце, детская наивность в старых глазах – точь– в-точь, как шестьдесят лет тому назад, когда ей подарили медную пуговицу.

– Ну, что ж, вот посмотри, как живется простому человеку, – говорит Юлий.

И наверное он ожидал, что брат ответит немножко иначе, чем он ответил, а он только кивнул. Смотрите-ка, брат, должно быть, остался недоволен, он не особенно милостив, нет; не успела еще мать принести кофе, как он сказал:

– Что это я слышу про вас? Я читал «Сегельфосскую газету». И ты тоже, Юлий, уж ты-то мог бы быть поумнее!

– В чем дело? – спросил Юлий.

– В том, что ты открыто подаешь приезжим краденую провизию, – сказал старший брат, не затрудняясь в словах.

– Что до этого, так за это в ответе отец, – сказал напрямик Юлий.

– Отец… очень хорошо сваливать на отца! Должно быть, в Юлии проснулся шутник, в его дерзости всегда была своего рода честность, и он дал волю своему необузданному языку без мелочных оговорок:

– Я сразу же сказал отцу: это тебе не следовало делать, раз у тебя есть такой сын, как Л. Лассен, – сказал я.– Спроси отца, правду ли я говорю.

– Ох, я нынче стал уж стар, – ответил Ларс Мануэльсен сыновьям, – вы умнее меня, теперь ваш черед жить, это моя единственная мысль. Что же ты не нальешь Лассену?

Старуха-мать очнулась от своего обожания и вышла в величайшем смущении.

– Эта история мне во всех отношениях противна, – сказал пастор.– И вот мне пришлось бросить свои научные занятия и свою работу и ехать в такую даль на север. Это совершенно бессмысленно.

– А правда ли, что ты стал доктором? – спросил Юлий, заминая неприятную тему.

– А как мои вещи? – спросил пастор.– Кто-нибудь принесет их?

– Я сейчас схожу, – говорит отец и не без радости спешит к двери.

Пастор устремляет свои очки на брата и спрашивает:

– Неужели ты позволишь старику-отцу тащить сюда багаж?

Юлий усмехнулся было, но не от веселости.

– Сдается мне, что ты малость глуповат, – сказал он.

– Я?

– Что у тебя ума на шиллинг, а глупости на целый далер. Да, я утверждаю, что так оно и есть.

Вошла мать, неся кофе.

– Уж не знаю, понравится ли тебе наш кофей.

– Спасибо, матушка. И, разумеется, матушка, ты не при чем во всей этой греховной истории с кражей, – сказал сын.– Но ты, Юлий, не заслуживаешь никакого оправдания.

– Это сороки! – сказала добрая мать, стараясь сгладить.– Я всегда говорила, не трогай сороку, Ларс, потому что, говорю, она отомстит всем нам. Но отец ваш сбросил гнездо и нашел в нем ключик от кладовой, от этого и вышла вся беда.

– У вас каждый день флаг на гостинице? – спросил пастор.

– Флаг? У меня даже нет флага, – ответил Юлий.

– Это отец вывесил флаг в твою честь, – ответила мать.– Он сам сходил в Буа и выпросил там флаг.

– В этом не было никакой надобности, – сказал пастор. Он стал пить кофе. Пришел отец с вещами. Юлий сказал:

– Если хочешь умыться, как прочие приезжие, пойдем со мной!

Пастор последовал за ним. Несколько крутых ступенек вело наверх, и пастор сказал:

– Вот так крутые ступеньки!

Комната оказалась не совсем в порядке, какая-то свинья коммивояжер валялся в постели и плевал на стену.

– Это Энерсен, – сказал Юлий, – он был пьян раз утром!

Отец шел за ними с чемоданами в обеих руках, он сказал:

– Мать отмоет!

– Боже мой, ты тащишь багаж, отец, а ты, Юлий, идешь с пустыми руками! – вскричал пастор.

Юлий находился далеко не в кротком настроении: Полина с барской усадьбы отказала ему в последний раз вчера вечером, а тут еще является этот важный братец, который, может быть, даже и в мыслях не держит, чтоб заплатить за постой.

– Почему же ты не взял и не понес сам свой багаж?– сказал он.

– Юлий, Юлий! – с упреком воскликнул отец.

– Много он тебе послал, твой Ларс? – спросил со злостью Юлий.– Парик да сборник проповедей.

Пастор отнесся снисходительно к такой необразованности и ответил:

– Весь свой заработок я тратил на свое образование. И вот достиг того, чем стал.

– Да, правда ли, что ты доктор? – спросил опять Юлий.– Верно, просто враки?

Брат ответил:

– Ты в этом ничего не смыслишь. Конечно, я доктор, но я не врач. Я получил докторскую степень по своей науке. Послушай, нельзя ли мне переменить воду в графине? Ведь она совсем застоялась. И кстати, что эта кровать с пружинным матрасом?

– Да, с пружинным, – ответил Юлий. И вдруг плюнул там, что попал на выступ печки, и сказал:

– А впрочем, можешь делать, как тебе угодно, хочешь ложись на эту кровать, хочешь – нет. Но должен тебе сказать, что здесь жили люди почище тебя, и карманы у них были тоже немножечко потолще. И Теодор из Буа долгое время ходил сюда обедать, а он, на мой взгляд, достаточно важен, и средств у него побольше, чем у нас с тобой вместе.

Пастор опять пропустил мимо ушей огромную необразованность и стал умываться, вымыл руки и лицо, не вымыв ни шеи, ни ушей, достал щетку и почистился, переменил воротничок и манжеты и принял опрятный вид. Потом сел и задумался о том, что вот, какая удивительная у него судьба: рыбак-гребец, священник, ученый, кавалер ордена св. Олафа, доктор философии, кандидат в епископы, в дворцовые проповедники, если таковой понадобится и даже его прочат в государственные советники, если освободится вакансия – поистине, пути господни неисповедимы! И вот сейчас он здесь, для спасения вороватого отца, письмом просившего у него помощи. Разумеется, пастор мог сделать только одно: появиться и своей репутацией поддержать отца. Сегодня нет, но завтра он пойдет к господину Хольменгро и в газету. Сегодня он будет кушать и отдыхать. Он вынимает из чемодана свой пасторский сюртук и вешает на стену, на сюртуке орден св. Олафа, на случай, если понадобится.

У парня Ларса сильная воля и железная настойчивость – эти важные качества у него есть.

У него есть руки, для чего они ему? Они созданы для работы, для тяжелого труда, суставы рассчитаны на что-нибудь чрезвычайное, нелепо огромные, но эти руки бледны и болезненны от бездействия, это невероятно нелогичные руки, они не принесли ему никакой пользы в жизни. Честолюбие его не задето особенно высоко, но удовлетворялось служебным положением, он метил в администрацию, в управление тем, что создали другие. Цель достигнута, и у него нет сомнения в том, что все это достойно его стремлений. Он хранил в своей голове школьную премудрость, как его деды прятали шиллинги на дне сундука, и теперь он много знает, он ученый. Он недостаточно духовно развит, чтоб тяготиться этой жалкой жизнью, он будет стремиться приобрести все больше книжной учености, еще немножечко больше, тогда игра его будет выиграна. Такова была его миссия на земле. И вот он сидит с дряблыми мускулами и мозгом, подточенным школьной зубрежкой в юности и в зрелые годы, но он уважаемый человек, его можно спросить о многом и получить ответ, он читал о том и о сем и знает, где что написано, он обладает ученостью попугая. Докторская диссертация его трактовала о норвежском духовенстве в шестнадцатом столетии и была скомпонирована по датским журналам, норвежским государственным росписям да по Diplomatariuv Norveqicum – и по норвежским журналам, прибавил бы он, если бы слышал это перечисление, ибо исследователь он добросовестный. Следующим его трудом было сочинение о великом Nomen Nescio, заключавшее много важных научных открытий, между прочим то, что герой отправился «за лучшим устройством» не в 1512 году, а в 2523, затем, что за два года до своего отъезда по вышеозначенному делу, имел доселе неизвестный исследователям судебный процесс с одним членом Гамбургского совета – то был четырнадцатый его процесс. Этим произведением парень Ларс стяжал себе лавры, и так как он уже давно был членом ученого общества, пришлось пожаловать ему орден св. Олафа – и вот, он уже величина. Ах, он улыбался, вспоминая, как в семинарские годы ходил, побрякивая серебряной цепочкой от часов, теперь он побрякивал рыцарским орденом; кто мог сравняться с ним? Неужели такому человеку быть пастором в Горрландии, неужели надо вообще напоминать ему, что он родом из этой области! Постепенно кругозор его расширялся, глаза становились жаднее и охватывали все больше почетных должностей и высоких положений, он начал кротко жаловаться, что его обходят, что к нему несправедливы, газеты недостаточно пишут о нем, государство не делает того, что ему следовало бы сделать. Так продолжалось несколько лет.