– Я вижу, – сказал Виллац, – что листья желтеют. Хорошо бы было, если бы мне удалось обмерить лес.

– Это сделано, – сказал господин Хольменгро.

– Сделано? Я вам очень благодарен. Когда же?

– Только что. Я не позволил себе беспокоить вас, а сделал все сам, по своему разумению.

– Благодарю вас. И вы можете достать мне дровосеков? «Удивительный человек этот новый Виллац Хольмсен! – подумал верно господин Хольменгро.– Во всем ему нужна помощь и опора! – верно думал он.– Вот и теперь: два человека несколько дней размечали лес, кончили, и новый Виллац Хольмсен ни словом не заикается о плате, даже не вспоминает о ней, может быть, и не приготовил. «Дровосеков!» – говорит…

Чуть-чуть уловимым усталым тоном ответил господин Хольменгро:

– Дровосеков тоже можно достать.

– Благодарю вас, – сказал Виллац. Но он, верно, услышал, что господин Хольменгро утомлен и не хотел его задерживать: – Честь имею кланяться!

– Вы так усиленно работаете, Виллац, мы вас теперь совсем не видим.

– Да, я пытаюсь кое-что сделать. Ну, что ж, у каждого свои заботы; я тщетно старался пролезть в игольное ушко, последний год пытался даже силой, – промолвил он с улыбкой.

– Ах, кстати, – заговорил господин Хольменгро, – вы не подумали о моей просьбе уступить мне часть вашего нагорного участка?

– Если вы разрешите мне быть откровенным, – ответил Виллац, – то мне бы этого очень не хотелось.

– А, тогда не будем больше об этом говорить.

– Дорогой господин Хольменгро, это может показаться нелюбезностью и неблагодарностью с моей стороны, но мой отец, старый земляной крот, просил меня в последнем письме скорее прикупать, а не сбывать землю.

– Не будем больше об этом говорить! – сказал господин Хольменгро. И никто не мог бы разобрать, что старый спекулянт в душе был страшно рад отказу. Он ответил с холодной вежливостью.

Это было в тот раз, что Виллац встретил господина Хольменгро на дороге.

А теперь Марианна сидит у него. Не намерена ли она продолжать холодность отца?

– Что это за праздник гагачьего пуха? – спросил он.

– Это был праздник Теодора из Буа. Помнишь, как-то вечером были выстрелы и фейерверк? Вот там я и была.

Она, верно, ожидала какого-нибудь иронического замечания: ведь не так-то редко она его обманывала! Но нет, он только кивнул головой.

– А теперь я пришла. Может быть, поздно?– спросила она.

– Мне хотелось, чтобы ты кое-что прослушала. Потом я обошелся. Впрочем, теперь я это бросил.

– Ах, боже мой! Милый Виллац, если я не всегда могу прийти, когда ты меня зовешь…

– Я не только звал тебя, мне это было тогда очень важно. Я молил тебя прийти.

– Я очень огорчена. Так что, может быть, я буду виновата, что некая партитура никогда не увидит света?

В ответ он улыбнулся, холодность он мог отпарировать:

– Ну, до такой степени зависимости мне не следует доходить. И я таким не был.

– Да, неправда ли! – сказала она с подчеркнутой готовностью. Она встала и подошла к окну, как будто для того, чтоб поправить гардину.– Неправда ли, тебе ведь удалось написать две замечательные вещи.

Он опять улыбнулся:

– Разве ты не помнишь, что Григ назвал их гениальными?

– Да, это именно я и говорю.

Виллац был сегодня не такой, как всегда, неизвестно по какой причине. Он, наедине с ней обыкновенно обидчивый и чувствительный в отношении к своему искусству, теперь смеялся над ним; Виллац, так часто неистовствовавший от ревности – теперь видел, словно железный.

– Между прочим, – начала она, потянувшись к складке на гардине и косясь на него из-под руки, – если ты хочешь, чтобы слава о твоей гениальности распространилась, ты, конечно, должен продолжать сидеть в одиночестве и молчать в ней.

Это попало в цель, так что он даже внутренно вздрогнул, сегодня она нападала на него без жалости! Но, словно решив не давать ей никакой победы, он опять улыбнулся, сидел, лениво поглядывая на свои сложенные руки, и улыбался.

– То, что я говорю, правда, – продолжала она, – но по мне, можешь поступать, как тебе выгодно. Антон еще здесь, ты знаешь?

– Да, – ответил он.

Она быстро повернулась от окна:

– Знаешь?

Ах, как он раздражал ее сегодня своим спокойствием! Он ответил:

– Ты нисколько этим не изумлена, Марианна, твое лицо не принимает сейчас ни малейшего участия в твоем волнении. Разумеется, я знаю, что Антон здесь, что же из этого? И я все время отлично знаю, что ты стоишь у окна и хочешь заставить меня посмотреть, зачем ты там стоишь.

Это тоже попало в цель, ее глаза почти закрылись. Но в следующую секунду она опять овладела собой. Она могла вспылить, могла пырнуть вилкой, но умела и мастерски скрыть свои чувства. Но, увы, все это коварство сегодня было ей, пожалуй, не на пользу, а только во вред.

– Я не понимаю, на что ты намекаешь, – сказала она.– Послушай, а ты не можешь сыграть это, только хоть кусочек оттуда?

– Уволь сегодня. Еще не все готово.

– Я уволю тебя на все дни, – ответила она, искренно оскорбленная.– Навсегда?

Ах, какие они наносили друг другу удары! Виллац, железо, сидел по– прежнему непримиримый и спросил:

– И теперь ты больше не хочешь?

– Нет, – ответила она. И в эту минуту казалось, что это ее непоколебимое решение.– Собственно говоря, нас всегда связывала только какая-нибудь соломинка.

– Перестань.

– Не правда?

– Мы оба и тогда бывали на праздниках, – ответил он. Вот тут-то он выдал себя, выдал свою ревность в секунду необдуманности. Заметила ли она это?

– Поклонись от меня Антону, – сказал он, чтобы поправиться.– Когда он уезжает?

Да, Марианна отлично заметила его оплошность и ответила резко:

– Не может же он уехать до прихода парохода.

– Конечно. А когда это будет? Но все равно. Поклонись ему и скажи, что я очень занят эти дни, – сказал Виллац, беря нотную тетрадь.

– Что это? Давно ли она у тебя? – спросила она, указывая на саблю с золоченой рукоятью.

– Сабля моего отца висела здесь все время, – ответил он.

– А, в таком случае, извини! – И как бы случайно взглянув в окно, воскликнула: – Ну вот, потерял, – ведь он же не может ходить без перчаток. Ну, прощай!

С этими словами Марианна выбежала из комнаты, даже не затворив за собой как следует дверь.

Виллацу пришлось встать и затворить ее. И в то же время Виллац, конечно, невольно покосился в окно. Тьфу, только Антон! Но он был в перчатках – Марианна выдумала. Во всем обман!

Ну, и конечно, Виллац не мог после этого работать, невозможно, а петь он не умел, он не унаследовал голоса своей матери. В сущности, он был, верно, скучный малый: он умел рисовать карандашом и красками, как мать, умел одеваться изящно, аккуратно, как отец, но это и все, что он умел. А ревновать к Антону! Извините, это просто смешно!

Теперь дорога наверное свободна, и ему можно выйти.

Сегодня с ним должно было случиться еще кое-что; случилось, что Конрад стоял на дороге; бывший поденщик, бездельник, стоял и поклонился, а его товарищ Аслак сидел на камне и тоже встал и поклонился; Конрад с минуту повозился со своими манжетами, а покончив с ними, протянул руку. И тут Виллац нахмурил брови сильнее, чем за весь день.

– Я хотел вас поблагодарить, – сказал Конрад.

Виллацу это было неприятно, несносно, он сказал:

– Тебе не за что меня благодарить, запомни это на будущее время. Чего еще тебе нужно?

Конрад понял, что надо быть кратким, и сказал:

– Мы хотели спросить, не найдется ли у вас работы. Виллац смерил его глазами от шляпы до сапог, точь-в-точь, как, делал его отец:

– Работы?

– Да. Мне, и вот ему, Аслак.

Виллац смерил и Аслака. Вот стоит человек, которого он однажды проучил, ну, конечно, и заплатил за то, что оказал это благодеяние самому негодяю и людям.

– Вы можете рубить лес, – сказал Виллац.

– Это хорошо, – ответил Аслак.– Так вы хотите рубить лес? А не рано ли еще?

Виллац не стал разговаривать, никаких лишних слов, он коротко кивнул и сказал: