– Снеси это письмо! – сказал Теодор своему подручному мальчишке. Но импонировать было некому, и он обратился к Борсену, как бы извиняясь: – Вас, может быть, удивляет, что я пишу фрекен Хольменгро, но это совсем не письмо, ничего подобного, я просто посылаю ей билет в театр.

– Вы посылаете ей билет в театр? – спрашивает Борсен, улыбаясь.

– Да. Так делается и в других городах, кавалер посылает даме билет в театр.

Пожалел ли Борсен откровенную ребячливость парня, или нет, но он не улыбнулся ему прямо в лицо, а посоветовал отказаться от своего плана. Если господин Хольменгро и его дочь захотят посмотреть представление, они пошлют прислугу купить билет. Средств у них хватит, как вы полагаете?

– Это понятно, красный билет, на самое лучшее место, – сказал Теодор.– Я думаю, мне можно послать.

– Не делайте этого! – сказал Борсен.– А если уж вам непременно хочется сделать что-нибудь в этом смысле, подойдите сами с несколькими билетами, попросите ее выйти в переднюю и изложите свое дело. Скажите фрекен Марианне, что вам очень важно видеть господ Хольменгро на открытии вашего театра и что вы будете благодарны, если принесенные билеты пригодятся.

– Сколько же мне взять с собой билетов? – спросил Теодор.

– Я не знаю, сколько их там, народу. Возьмите с полдюжины.

– Этого я не сделаю! – сказал Теодор. Тогда Борсен опять улыбнулся и сказал:

– Правильно. Вы бутону розовый бутон.

После репетиции на следующий день актеры были свободны до вечера, гуляли, показываясь при свете дня, и разожгли любопытство публики к пьесе. Они услыхали, что Виллац Хольмсен живет в имении, вон в том доме с колоннами, барин с незнакомой фамилией. Пианистка встрепенулась:

– Хольмсен? Композитор? Господи, боже мой, музыкант Хольмсен! Подумайте, вдруг я увижу его.

– Подумайте, вдруг я тоже увижу его! – сказал артист Макс, остряк и насмешник, но завидовавший все и каждому.

– Ты обезьяна, Макс! – сказала фрекен Клара.– Виллац Хольмсен написал пропасть вещей, кантату, песни, танцы, он – большой музыкант, – сказала она, хвастаясь уже тем, что знает его имя.

Но, разумеется, фрекен Клара не могла разговаривать о музыке с обезьяной, что она прямо и высказала, и отправилась на телеграф к Борсену.

Вот как капризна жизнь.

А Борсен был импозантен и очень благосклонен. Он встал и предложил даме табурет.

– У нас есть и диван, – сказал он, – но он завален бумагами. Мы освободим его к следующему вашему посещению.

Они заговорили о Виллаце Хольмсене, – совершенно верно, это он живет здесь, приехал на родину работать и, конечно, очень занят.

– Подумайте, вдруг он придет сегодня вечером!

– У вас есть роль, фрекен?

– Господи, да ведь же я – ядовитая змея!

– А я думала, что вы – ангел?

– Нет. На это у нас имеется примадонна.

– Но у вас глаза! Божественный карат в глазах.

– Вы находите? – проговорила фрекен Клара и повеселела.

Особенно много в первый раз они не поговорили, а маленький Готфред был прямо ни к чему и держался на заднем плане. Но фрекен Клара, должно быть, очень скоро отметила выспреннюю речь телеграфиста и дала ему понять, что очень ее ценит.

– Какая у вас замечательная речь, господин Борсен; божественный карат, – такого в нашей среде не услышишь! А, может быть, это производит такое впечатление оттого, что вы сами такой большой и представительный, не знаю.

Удивительно, – милейший телеграфист, живший кое-как, пьянствовавший, философствовавший и взиравший свысока на жизнь, не проявлял теперь никакого высокомерия, а явно находился под действием похвал фрекен Клары. Кончилось тем, что он стал говорить с ней о своей музыке, взял виолончель и заиграл. Никогда еще Борсен не вел себя так глупо, и маленький Готфред дивился на него. И что это была за игра? Маленький Готфред видел, что глаза Борсена закрываются все больше и больше по мере того, как глаза фрекен Клары становятся все шире и шире, а рот ее совсем раскрылся.

– Грудные звуки, – сказал Борсен, кончив.– Эта старая виолончель – совсем как человек.

– Да ведь это же чудесно! – тихо проговорила фрекен Клара.– Я поражена! – еще много наговорила в таком же роде перед тем как уйти, она, видимо, была взволнована и говорила искренно.

Когда она ушла, Готфред проговорил в ужасе:

– Мне кажется, вы влюблены в нее? Борсен отрекся и сказал:

– Я так редко вижу дам. А она, кроме того, музыкальна, дружище!

И вот в белую летнюю ночь «Ядовитая змея в пещере» появилась на сцене. Это было крупное событие, газета напечатала приличную заметку, люди сбежались из местечка и сел, и Нильс-сапожник продал все свои билеты, приказчик Корнелиус, поставленный вместо швейцара, вернул ему пятьдесят штук, он продал и те. Были адвокат Раш с женой, окружной врач Муус и двое из пасторской усадьбы; от Хольменгро пришли фру Иргенс и вся прислуга, немного позже явилась и Марианна с Виллацом Хольмсеном. Никто не усидел дома. Но неограниченная продажа билетов привела к тому, что помещение оказалось переполненным, и окружной врач Муус стал ворчать насчет вентиляции: – Первое условие в театре – воздух! – громко сказал он Теодору– лавочнику. Представление же прошло неожиданно удачно, оказалось, что в пьесе хуже всего было заглавие, содержание было интересное и захватывающее, публика зыбыла, что сидит в духоте и копоти. Разумеется, окружной врач Муус не хлопал, не хлопал и адвокат Раш, но аплодисменты все-таки были очень сильные, они начинались чаще всего с хлопка Марианны и ее кавалера и распространялись дальше Теодором, владельцем театра, счастливчиком. Под конец окружной врач Муус даже стал сердиться на аплодисменты, обернулся в сторону зала и сказал: – Тише! – В общем вечер вышел замечательный.

А что было лучше всего – пьеса, или примадонна, или артист Макс? Примадонна. Когда окружной врач Муус один раз одобрительно кивнул, смотря на ее игру, и шепнул пару слов, адвокат сейчас же поддержал его и проговорил вслух: – Это выше всего, что я видел по части актерского искусства! – Впрочем, мужчинам, конечно, больше понравилась фрекен Сибилла, да это и не удивительно, – она была прелесть как хороша. Но если бы начальник телеграфа Борсен присутствовал на представлении, на него произвела бы сильное впечатление ядовитая змея – фрекен Клара: она обнаруживала по временам поразительную глубину наивной развращенности, никто не мог хорошенько разобрать ее, она говорила чудовищно грубые слова чистыми устами. Она выворачивала вещи на изнанку и играла на этой изнанке, – несомненно, у нее был талант невменяемости, нутро. Но начальник телеграфа Борсен не присутствовал на представлении и не видел ее, говорили, что у него экстренное дежурство.

На следующий день труппа была опять свободна до вечера, до прихода почтового парохода, шедшего на север, – актеры ехали дальше на север, туда, где все кончается. Этот день начальник телеграфа Борсен употребил на посещение фрекен Клары в гостинице Ларсена; его попросили пройти к ней в комнату, хотя он и явился неожиданно, попросили садиться, хотя дамочка была одна и лежала в постели.

Что такое? А где же другие? Опять случайность? Было одиннадцать часов, и все ушли гулять. Чтоб сгладить своеобразность положения, он решил изобразить человека, видавшего всякие виды, – маленькая вольность ничего не значит, – и заговорил по-товарищески:

– Если бы вы уже встали и были хоть сколько-нибудь одеты, мы пошли бы с вами к Виллацу Хольмсену.

– Что вы говорите! – воскликнула она, приподнимаясь.

– Я заручился его разрешением. То есть он почтительно просит вас пожаловать.

– Вы были на представлении? – спросила она.

– Нет.

– Мне хотелось спросить ваше мнение о нем.

– Я слышал, успех был огромный.

– Не для меня.

– Для всех вас.

– Нет, я не пойду к Виллацу Хольмсену, – сказала она вдруг.

– У него есть рояль, вы можете поиграть с ним, – сказать Борсен.– А если вам угодно, я могу взять с собой виолончель. А Хольмсен играет все, что угодно.