– Почему вы не сбегали за своею виолончелью? – сказал он.

– А зачем мне это? Ведь вот есть же вам музыка, – ответил Борсен.

– Вы играете на виолончели? – спросил машинист и бросил гармонику на диван. Он чувствовал себя в салоне, как дома, налил второй стаканчик, выпил его и отказался сыграть еще.– Давайте лучше сыграем партию в карты, – предложил он.

Хозяин переводил глаза с одного на другого:

– Это с удовольствием, – ответил Теодор.

– Гвоздь. С ограниченной ставкой, – сказал машинист и стал очищать место для игры. Во время долгих переходов от Копенгагена к купцам на норландском побережье он, наверное, устраивал не одну партию в карты в этом салоне, он знал все наизусть.– Сколько нас? Четверо, – сказал он и достал фишки для игры.

– Я не играю, – сказал Борсен.

Его стали выговаривать, ему покажут игру, меньше четверых невозможно.

– Вы окажете нам услугу, – вежливо просил хозяин.

– Но, милые мои, человек, у которого в кармане нет денег, не может играть в карты на деньги, – возразил Борсен.

– Вы доставите мне удовольствие, проиграв вот эти гроши, – сказал хозяин, протягивая ему две бумажки.– Вы окажете нам услугу, если согласитесь, без вас нас только трое.

Машинист уже сдал карты, и игра началась, все купили фишек для расплаты. Борсен выиграл. С тупым равнодушием он вернул хозяину бумажки, продолжал игру, опять выиграл, продал фишки за наличные другим, и у него осталось еще несколько бумажек на столе. Все много пили. Машинист был веселый малый, шутил при проигрыше, – оба купца были слишком богаты, чтобы горевать о маленьком проигрыше. Но в конце концов Теодор начал злиться, что ему так не везет.

– Никогда не видал ничего подобного, – говорил он.

– Который час? – воскликнул машинист.– Теперь будем играть с повышенными ставками. Надо пощипать счастливого игрока, ха-ха!

Хозяин обвел взглядом гостей, и Теодор ответил:

– С повышенными ставками? По мне – с удовольствием.

– А что говорит счастливчик? – улыбаясь, спросил хозяин.

– Счастливчик? Он согласен на все. У меня, господа, лежит несколько бумажек, посмотрим, сумеете ли вы их отобрать.

– Вы так равнодушным к деньгам? – спросил Теодор. Но тут вышла форменная ерунда, – телеграфист опять стал выигрывать, и это было прямо что-то роковое, – он выигрывал на самые смешные карты. Разумеется, один раз и он проиграл, но потом несколько раз подряд начисто обыграл своих партнеров, а так как ставки все повышались, то в конце концов у него скопилась солидная сумма, хотя сам по себе гвоздь – глупейшая и мелкая игра.

– Вот видите, Борсен, совсем неплохо, что вы пришли сюда нынче вечером, – сказал Теодор.

Хозяин не мог задеть своего почетного гостя каким-нибудь прямым замечанием, но машинист сгладил неловкость, чокнувшись с Борсеном.

– О, проживи вы у нас на пароходе с неделю, мы бы отомстили вам! – сказал машинист и захохотал во все горло.

Борсен забрал большинство фишек, и, кроме того, перед ним лежала целая груда бумажек. Когда пришла очередь Теодора покупать фишки, он сказал без обиняков:

– А нельзя ли эти двадцать пять крон засчитать в долг по лавке?

– Конечно, – ответил Борсен.

Спора из-за этого не вышло. Может быть, со стороны Теодора было и не особенно красиво получать долг таким способом, но поседение телеграфиста в этот вечер было еще удивительнее: он был должен молодому купцу, но обращался с ним больше, чем свысока, он обращался с ним презрительно, не видел его. И кредитор не платил ему тем же, а мирился. Опять, должно быть, у этого мазурика и плута, Борсена, была при этом какая-нибудь задняя мысль, и он сумел бы привести длинное и глубокомысленное объяснение, но никто его ни о чем не спрашивал. Игра продолжалась. Теодор опять купил фишек и спросил:

– Скостить нам и эти двадцать пять?

– Да, – ответил Борсен.

– Я, впрочем, не помню, сколько именно вы должны, но если вы переплатите, мы это урегулируем завтра.

– Хорошо, – сказал Борсен.

Тогда машинист положил карты и сказал:

– Нет, нам не одолеть нынче счастливца, надо кончать. Давайте рассчитываться!

Они оплатили свои фишки, допили стаканы, продолжая разговаривать. Телеграфист кочевряжился со своими кредитками, в конце концов он сунул их в карман, не пересчитав. Притворялся он перед другими и хотел пооригинальничать? Тогда ему надо было бы придумать что-нибудь получше, – все нищие притворяются равнодушными к деньгам, оттого-то они и нищие. Никого нет расточительнее бродяг. На полу лежала бумажка, машинист поднял ее, бросил на стол и сказал:

– Это, должно быть, тоже ваша.

– Спасибо, – сказал Борсен и сунул ее к остальным. Машинист набросился, на этот раз уже без приглашения, на гармонику и заиграл какой-то марш, отчаянно гудя на басах. Это было нечто поразительное, он так растягивал меха, что лицо его искажалось, и пыхтел от напряжения. Потом резко оборвал и раскатился громким хохотом:

– Ну-ка, попробуйте сыграть по-моему! – сказал он. Его попросили продолжать, и он опять заиграл.

И так уж это было, или нет, а звуки, верно, доносились и на берег, верно, их услышали поздние гуляки, на набережной появилось много народу, кое-кто из молодежи забрался на пароход, – компания в салоне слышит, что над головами у нее что-то топочет и топочет. На палубе начались танцы.

Некоторое время всем им это очень нравилось, но Теодор вскоре встал и ушел домой. Выпивка, музыка и танцы опять настроили его на элегический лад и напомнили ему о том, что он влюблен.

Уходя с парохода, телеграфист Борсен услышал в закоулке, у большой хлебной пристани господина Хольменгро, голоса ссорившейся парочки: парень резко упрекал, что он много чего про нее наслушался, что в его отсутствие она вела себя, как подлая, неверная свинья, а девушка плакала и отрицала все. Говорили о деньгах, что у нее несколько сот крон, парень фыркнул на это: покорно благодарю, у него у самого скоплено жалованье за три месяца.

– Делай, как знаешь! – сказала тогда девушка.

– Ступай себе домой, – ответил парень и вышел из-за угла.

Это оказался Нильс из Вельта в желтом шелковом шарфе, развевавшемся у шеи.

Он больше не обернулся и ушел. Девушка тоже вышла, Флорина, служанка адвоката Раша, щеки и рот у нее были завязаны большим шерстяным платком, она отодвигала его, когда говорила, а кончив, опять спускала. Что же это – дружок уходит и даже не обернется!

– Нильс! – окликнула она. Он не ответил.

– Тогда она крикнула:

– Я сейчас же пойду на пароход и буду танцевать, вот увидишь!

– Скатертью дорожка! – ответил он.

Она еще порядочно постояла, смотря вслед парню; телеграфист прошел мимо, но она его не заметила, она вся превратилась в два огромных глаза, светившихся из-под шерстяного платка. Потом прошла по набережной и поднялась на пароход.

Тихо было на узеньких тропинках между домами, – маленький городок улегся на покой; далеко в вышине звенели лебеди. Телеграфист пошел прочь от берега, смотря в спину Нильса из Вельта. Малый с характером – этот жених. Молодец, даже не обернулся ни разочка. Молодец? Еще бы, двадцать с чем-нибудь лет и жалованье за три месяца в кармане. Но, пройдя за ним с четверть часа на почтенном расстоянии, Борсен вдруг подумал: «А что, если он все время слышит мои шаги и воображает, что это его душенька?»

– Хм, – громко кашлянул телеграфист.

Что же, идет парень дальше? Он круто оборачивается и для видимости проходит еще несколько шагов, потом останавливается. Сильный парень вдруг ослабел. Правда, он начинает обшаривать себя, словно ища чего-то, щупает в карманах, – чего это он ищет? Ах, он просто притворяется, ему надо сделать вид, что он потерял что-то, чтоб иметь предлог вернуться. И вот он идет навстречу телеграфисту и смущенно улыбается, поровнявшись с ним, улыбается словно нищий:

– Я позабыл… виданное ли дело!..

Потом поспешно шагает обратно к пристани. Но на ходу все еще продолжает рыться в карманах, чтобы не ударить лицом в грязь.