– Удваиваю ставку!
– Отвечаю.
Каждый солдат на свой манер искушает судьбу.
Я думаю о матери, представляю себе ее худенькую фигурку во вдовьем кимоно. Лицо Матушки расплывается, перед глазами встает трогательный и печальный образ моей китаянки, ничком лежащей на траве. Несмотря на разницу в возрасте и происхождении, у них общая судьба: обе ощущают бесконечную печаль по невозможной любви.
Мы приносим наших женщин в жертву этому огромному миру.
81
Когда я возвращаюсь, Матушка спрашивает суровым тоном:
– Где ты была? Почему так задержалась?
Лгу я неумело, но она почему-то делает вид, что верит мне. Отец лежит на диванчике и читает газету, на губах у него загадочная улыбка. За весь вечер он ни разу ко мне не обращается.
Я отправляюсь на кухню и с наслаждением поглощаю то, что осталось от обеда. Ко мне вернулся аппетит. Уже два дня я лучше переношу запахи.
Бесшумно входит Матушка. Она садится напротив меня. В сумерках темно-красный лаковый стол кажется почти черным. Кухарка так тщательно его натерла, что столешница отражает лицо не хуже зеркала. Я не хочу встречаться взглядом с матерью и пересчитываю рисинки, которые подцепила палочками.
Моя мать родилась в аристократической семье, женщины из ее рода были кормилицами маньчжурских императоров. Матушка пережила угасание былого величия, и сердце ее ожесточилось. Она упрятала воспоминания в сундуки и с холодным достоинством оскорбленной женщины наблюдает со стороны, как мир катится в пропасть.
Пребывание в Англии отвратило душу Матушки от Китая. Сестра часто говорила, что, если бы отец не настаивал, она бы не вернулась, никогда. В противоположность большинству китаянок, чья материнская любовь безмерна и безгранична, Матушка относится к нам с учтивой сдержанностью, исключающей всякое проявление нежности. А если и гневается – то всегда по ничтожному поводу: из-за опоздания, невежливого ответа или замявшейся странички в книге…
– Ты похудела, – говорит она.
У меня сжимается сердце. К чему эти слова?
– И выглядишь неважно. Дай-ка я посчитаю твой пульс.
Я медленно протягиваю ей левую руку. Зажатые в правой руке палочки вздрагивают. Неужели мой секрет сейчас раскроется?
– Слабый и неровный. Нужно показаться врачу. Твое здоровье серьезно меня беспокоит. Девушки в твоем возрасте становятся очень хрупкими, организм не всегда справляется с быстрым ростом. Вот почему в прежние времена было принято рано выдавать дочерей замуж.
Я не осмеливаюсь возражать. Матушка встает.
– Я велю приготовить для тебя суп из ласточкиных гнезд – они разогревают кровь и кишечник, регулируют всплески энергии. Завтра мы отправимся к старому мастеру Лю. Он скажет, какие настои тебе следует пить. Потом я отведу тебя в американский госпиталь. Западная медицина хорошо дополняет традиционные китайские методики. В конце недели начинаются каникулы. Ты перестанешь играть в го на площади Тысячи Ветров. Твоя сестра возвращается домой, теперь я сама вами займусь.
У меня нет ни малейшего желания подвергаться осмотру, и я говорю Матушке, что не смогу завтра пойти с ней к врачу.
– Но у тебя нет занятий после обеда, – удивляется она.
– Я должна закончить партию в го. Это очень важно.
Матушка разгневана, но голос ее звучит ровно.
– Я дала вам слишком много свободы – твоей сестре и тебе. Так не годится. Отмени эту партию.
Она идет к двери, но на пороге оборачивается.
– Ты очень дурно одеваешься. Это ведь платье твоей сестры, оно слишком длинное, да и цвет тебе не к лицу. Где платья, что я заказала для тебя два месяца назад?
Я возвращаюсь в свою комнату и без сил падаю на кровать. Этой ночью кровь у меня почти не идет, но сплю я беспокойно. Мне снится Хун – она в красном, с золотой вышивкой кимоно, на ней дорогие украшения. Хун склоняется в поклоне перед ужасно уродливым мужчиной, ее лицо залито слезами. Она похожа на изгнанную с небес богиню, искупающую свою вину жизнью в грязи, среди отбросов общества. Какой-то незнакомец замечает, как я печальна, и берет меня за руку. Прикосновение шершавой, как пемза, ладони успокаивает мои расходившиеся нервы. За его спиной я замечаю Миня – он стоит под деревом, у дверей храма Белой Лошади. Минь улыбается мне и исчезает в толпе.
Утром я просыпаюсь, чувствуя усталость во всем теле. Чтобы доставить удовольствие Матушке, надеваю новое платье. Жесткая ткань раздражает сухую кожу.
На храмовом перекрестке невольно бросаю взгляд на дерево, под которым стоял в моем сне Минь. На земле на корточках сидит какой-то человек. Мы встречаемся взглядами, и кровь стынет у меня в жилах. Это Цзин!
Я выскакиваю из коляски рикши. Цзин похудел килограммов на десять. Он отрастил черную бороду, изуродованное шрамами лицо прикрыто шляпой.
Когда я подхожу ближе, он отодвигается. Долго молчит. Смотрит, как муравьи бесконечной вереницей поднимаются по стволу дерева.
– Я предатель.
Голос его звучит так скорбно, что я содрогаюсь.
– Их тела бросили в общую могилу, так что я даже не смог их оплакать. А еще накануне Минь был с нами – живой, веселый.
Цзин бьется головой о дерево. Я хватаю его за руку.
Он вырывается:
– Не дотрагивайся до меня. Я – трус, живой мертвец. Я во всем сознался, все рассказал. Это оказалось не труднее, чем помочиться. Мне даже не было стыдно. Я ни о ком не думал. Слова сами слетали с моих губ. Я чувствовал упоение, разрушая все на свете…
Цзин заливается истерическим смехом, мотает головой из стороны в сторону.
– Ты одна не смотришь на меня, как на чудовище. Отец объявил, что желает моей смерти, и запретил матери видеться со мной. Я ношу на лбу клеймо зла.
Цзин так сильно бьет кулаком по дереву, что лопается кожа и выступает кровь.
Я протягиваю ему платок. Цзин шепчет:
– Я не могу вернуться в университет. Мне стыдно. Я живу, как крыса. Избегаю друзей и пугаю ребятишек на улице. Не сплю ночами. Жду, когда Единый фронт пришлет ко мне вооруженных убийц. Они поволокут меня по земле, крича: «Ты предал наше доверие, ты продал свое достоинство, именем нашего фронта, именем китайского народа, именем жертв и их семей мы отсылаем тебя в ад…» Ты увидишь мой труп – он будет валяться на улице, на этом вот перекрестке, с табличкой на шее: «Он наказан за предательство!»
Мне жаль Цзина, но я не нахожу слов утешения. Он жадно смотрит мне в лицо, а потом вдруг кидается, хватает за руки, сжимает пальцы – крепко, до боли.
– Ты должна знать правду. Минь в тюрьме женился на Тан, он хотел соединиться с ней перед смертью. А я всегда любил только тебя. Из нас двоих Минь предал первым. Он обманул тебя, вот почему я восстал. Я отказался последовать за ним из-за тебя. Я хотел жениться на тебе, защитить тебя, увидеть тебя перед смертью, сказать, как сильно я тебя люблю. Я обменял бесчестие на любовь. Пойми! Скажи, что не презираешь меня!
На меня накатывается дурнота, я пытаюсь вырваться.
Цзин смотрит мне в глаза:
– Я раздобыл два пропуска во Внутренний Китай. Поедем со мной. Мы отправимся в Пекин. Продолжим учебу там. Я буду работать, чтобы прокормить тебя, я сделаю тебя счастливой. Стану рикшей, если понадобится. Поезд уходит завтра в восемь утра! Я уже взял два билета. Поедем!
Я отмахиваюсь:
– Оставь меня!
Он судорожно вздыхает:
– Ты меня ненавидишь. Глупо было надеяться, что ты сможешь полюбить такого ничтожного червяка, как я. Прощай, береги себя, а меня забудь.
Он сует руки в карманы и медленно удаляется, опустив плечи, наклонив голову и сгорбившись.
– Подожди! Я должна подумать. Встретимся завтра утром, здесь же.
Он оборачивается, бросает на меня полный отчаяния взгляд.
– Завтра – или никогда!
Цзина переполняют горечь и тоска, он идет, прижимаясь плечом к стене храма. Я замечаю, что он хромает, приволакивая левую ногу, как гнилую ветку. Это зрелище причиняет мне боль. Я прислоняюсь лбом к дереву и закрываю глаза, чувствуя кожей тепло утреннего солнца. Мне кажется, что Минь стоит рядом.
