Хранилище надземное росло чуть поодаль, тоже неторопливо. Столбы для него мы врубали в землю глубже локтя, обжигали нижнюю часть в костре, чтобы не сгнили за два года. Расстояние между столбами выбрали так, чтобы корзины уходили двумя рядами, а проход оставался свободным. Пол поднимали высоко, чтобы кошка могла ходить, а собака не доставала, и чтобы мышь прыгать не могла. Внутри натянули поперечины для вешалок, сверху набросали лёгкую соломенную крышу на растяжках. Когда вечером шёл ветер из оврага, в хранилище гудело, как в лёгких, именно так и надо.
Прошла неделя такой жизни, и мы позволили себе передышку. Матвей предложил тихий стол на лугу за ручьём, где трава теперь невысокая и мягкая. Не пир, а просто стол после большого дела. Женщины принесли пресные лепёшки, сушёную рыбу, которую кто-то выменял неделю назад, свежую редиску с солью. Никита поставил глиняный кувшин с брагой. Брага была лёгкая, с едва слышным яблочным духом. Мужики выпили по кружке и посветлели глазами. Роман усмехнулся и сказал, что от такой браги рука не дрогнет, а язык не завяжется. Дарья рассмеялась тихо, Марфа громко, Лёнька набрался смелости и сел ближе, чем обычно. Пели вполголоса, больше насвистывали. Савелий сказал, что в хороший день музыка тише разговоров. Мы кивнули.
После этого стола вернулись к делам, будто их и не бросали. Погреб углубили до человеческого роста с половиной. Стены обшили до конца, в углу оставили место под полку для горшков с травой и стеклянных банок, но последних у нас не было, значит будут глиняные и деревянные вёдра. Пол утрамбовали деревянными плашками, принесли первый песок и рассыпали тонким ковром. Дверной проём выложили из плотного бруса, поселили внутрь простую раму, на неё доски. Наружную дверь сделали толще, на наклон, чтобы закрывалась сама от тяжести. Между ними оставили пустую щель, чтобы холод держался.
Одновременно шла заготовка в лесу. Не один поход, а цепочка дней. Утром мужчины задавали ход для лошадей и возвращались к полудню, а женщины с подростками уходили в тенистые места за луговиной, за черникой, потом выше за брусникой. Марфа знала каждую кочку. Она показывала пальцем на куст, говорила, что здесь кислить траву нельзя, а здесь можно. Мы сушили белые грибы тонкими пластами на верёвках, лисички тоже сушили, хоть они капризные, а грузди уже шли в засол. Солили грубо, как умели, но я попросил не жалеть соли на слои, потому что иначе будет обида. Дарья кивнула и сказала, что соли мало. Вот тут и вышел разговор о дальнем солончаке.
В деревне были двое, кто ходил в люди за солью. Они знали тропу очень хорошо. Мы с Матвеем поговорили с ними. Звали их Яков и Остап. Яков широкоплечий, спокойный, Остап сухой, быстрый. Они сказали, что солончак далеко и не всегда щедр, а чаще меняют соль у тех, кто ближе к большой дороге. Надо отнести товар, чтобы не идти с пустыми руками. Я подумал и сказал, что товар у нас будет простой, не роскошь, но честный. Пучки сушёного белого гриба, связки травы, что лечит живот, пара мешочков сушёного гороха, немного рыбы, если у Никиты останется. Матвей сказал, что добавит от себя полсотни свежих дощечек для ремонта повозок. Яков кивнул. Это ценят. Остап улыбнулся, сказал, что у него язык лёгкий, а глаза честные, значит, и выменяем правильнее. Мы составили список того, что нужно. Соль, соль, ещё раз соль. Немного грубой ткани под мешочки. Десять кусков хозяйственного мыла. Пара железных колец под петли, если попадётся. Яков сказал, что всё это можно поднять, только идти надо вчетвером и с сильной лошадью. На это Матвей поморщился, лошадей всего три. Пожалели, покрутили в голове и решили так. Пойдут трое. Яков, Остап и Пётр. Лошадь возьмут у Никиты. Никита вздохнул, но кивнул. Я записал в блокнот дату выхода. Дарья сказала из тени, что в путь нужно дать людям сухую лепёшку, жменьку гороха и кружку браги. Браги не жалко. Я улыбнулся. Правильно.
С утра никого не надо было созывать. Каждый просто шёл к своему делу. Лёнька сам проверял глиняные чашки на слизня, сам сушил на солнце вывернутые на ночь корыта, сам приносил золу из печи. Никита рубил жёрдочки, проверял упряжь. Гаврила таскал ведёрки песка, как взрослый. Роман настраивал плуг, даже когда нам не нужно было пахать именно в этот день. Матвей отдавал распоряжения коротко, но слышно, и никогда не говорил лишнего. Мне в такой жизни было просто. Я делал свою работу, и она ложилась в их порядок, как будто всегда так было.
Погода тем временем менялась, как меняется настроение у усталого человека. День тёплый, день пасмурный, день с тягучим ветром. В один из таких пасмурных дней мы получили удар там, где не ждали. По капусте прошла новая беда. Не то, что было раньше. Это шло как по нитке. Лист становился как кружево, а прожилки торчали белыми, как кость. Я присел, присмотрелся, и увидел мелких зелёных, тёмноголовых, которые прятались в складке. Я понял, что наши пижмы и полыни мало. Нужен другой ход. Сказал Дарье, чтобы дети принесли золу и муку, но полегче. Сам взял горсть глины с нашей кромки, развёл в тёплой воде до сметаны, добавил туда треть ситной золы и щепоть солёной воды от вчерашних груздей. В тёплую смесь опустил опахало из тонкой берёзовой коры, встряхнул и принялся проходить по сердцу каждой "розетки", совсем чуть-чуть, чтобы не утяжелить, но чтобы дать листу чужое чувство. Дарья, глядя на меня, сразу поняла и стала делать то же. Через день картина изменилась. Тварь исчезла, оставив крошку, которая легко сдувалась ветром. Я позвал Матвея и Романа. Сказал им, что иногда земля слушает лучше не силу, а запах. Мы не пугали беду огнём, мы расстроили ей аппетит. Роман хмыкнул. Ты будто нюх у собаки одолжил, сказал он. Я пожал плечами. Это не моя хитрость. Это я у земли подсмотрел.
В ту же пору мы договорились окончательно про ягоду. Заготовка шла не один день и не через день, а как дыхание. Утром уходили два ряда женщин и подростков, в середине дня возвращались с корзинами, вечером развешивали на верёвках и решетах, ночевали эти запахи у нас на дворах и в новом хранилище, которое уже стояло и дышало. Белые сохли, как лист бумаги. Лисички крошились золотом. Грузди в кадке шумели тихо, будто разговаривали сами с собой. Крестьяне в таких разговорах слышат обещание зимы. Я стоял у дверей хранилища и думал, что у нас будет чем пахнуть в январе.
Через несколько дней после того, как верхушка погреба была закрыта временной доской, мы вышли в лес дальше, чем обычно. Не за ягодой, а просто посмотреть лежни старой дороги, где когда-то, судя по словам Савелия, стояли два домика сторожевых. Тропка вела вдоль перелеска, потом уходила через невысокий бурый пригорок в низину. Там, где низина, земля была мягкая, но не топь. По кустам висели оборванные ремешки, давние, гумно у ветра. Я шёл первым, за мной Роман, за ним Лёнька, который не хотел оставаться в деревне. На повороте мы увидели срубы, вернее, то, что от них осталось. Сваленные, как шахматы после драки. Крышу проели годы, от стен остались бурые ребра. Но среди мусора было то, что нельзя назвать мусором. Мы нашли в сараюшке две целые глиняные кадушки, не большие, но годные, с целыми бортами и без трещин. Нашли две старые кадки с отбитой кромкой, но тело целое. Нашли связку деревянных щипцов для печи, почти новых, и пучок старой толстой нитки, её когда-то держали в масле, судя по запаху. На чердаке смеха ради обнаружили странный щиток из кожи и дерева, не щит для драки, а будто крышка, которой накрывают что-то от дождя. Роман поднял вещь, пожал плечами. Крестьянин редко спорит с вещью. Если крепкое, значит, найдётся дело. Я тронул пальцем, кожа была живой. Забираем. Лёнька радовался кадушкам, как щенок радуется палке. Я велел не прыгать, а осторожно снять, перевернуть и проверять на трещины. Две годные, две пойдут под починку. Верёвку нашли тут же, в углу, сухую и здоровую.
Я присел на поваленную стену и посмотрел вокруг. Сильная тишина. Таких мест надо опасаться только по одной причине: слишком легко забыть, зачем пришёл. Мы не искали клад. Мы искали хозяйство. И мы его нашли. Верёвка, кадушки, щипцы, несколько деревянных лопат. Вернулись мы в деревню сумерками, и наши женщины, увидев кадушки, вздохнули глубоким вдохом. Дарья сказала, что в таких кадках всё киснет правильно. Я улыбнулся. Правильно, говорю. Она посмотрела на меня так, как смотрит хозяйка на человека, который знает, что говорит.
