Далее мы переводили деревню на новые привычки. Воду у бочки разделили по времени, чтобы не толпиться. Женщины утром, пока солнце низко. Мужчины днём, когда тянут на полосу. Поставили второй настил, межи перестали «проседать». Компост накрыли дёрном от дождя и вырезали сбоку узкую «кормушку», чтобы брать ровно готовый слой и сразу закрывать. Из «пряди» навоза брали лопатой и тут же несли под рыхление. Золу сеяли в тихое утро и сразу закрывали землёй, чтобы не уходила в небо и не дразнила собак.
Разговоры всё чаще превращались в «язык дела». Я стал различать, когда зовут на помощь, а когда на «смотри», когда «подтверди», а когда «оставь, сам доделаю». На посиделках иногда отвечал вопросом на вопрос, чтобы слово родилось у них. Старший видел и не обижался, наоборот, уходил в тень и слушал.
Деревня показалась во весь рост. Десять дворов вдоль одного пролёта земли, будто их ставили по памяти, а не по чертежу. Ближе к ручью — у кого скот часто пьёт. На верхотах — кто любит сухую обувь. Посередине — у кого дети и надо видеть всех сразу. Людей с детьми около сорока. Стариков двое, но они не сидят, они ходят, совет у них спрашивают так же часто, как у Старшего. Коров девять, может, десять. Свиней меньше, корма не нарастишь из воздуха. Кур много, они как сороки — везде. Хлеб тут пекут из разной муки. Есть зерно, похожее на наше, есть страннее, длиннее, с редкой бороздкой и иным запахом. Я пока только беру в пальцы и нюхаю. Печь у каждого двора своя, горячая раз в день. Дым идёт ровно, на этой ровности держится жизнь. Люди не ленивые и не «обиженные на работу». Они просто жили там, где им не объясняли, что землю можно кормить не только мусором и навозом, но и живой пищей.
Неделю спустя, в тёплый вечер, когда редис встал «в плечо» и мы сняли вторую порцию, Старший позвал меня голосом, не жестом. Мы отошли к краю двора, где тропка уводит на полосу. На краю сидела серо-бурым пёрышком длинноносая птичка. Он кивнул ей, та подпрыгнула и исчезла в кустах. Потом сказал: видим, как ты делаешь, и видим, как земля отвечает. Нам здесь жить. Хотим лучше. Он не сказал «богаче» или «слаще». Сказал «лучше». Это про хлеб, про ноги, про лёгкий вечер. Я ответил, что можно.
И впервые мы поговорили длиннее пяти слов. Я рассказал ему, что летом нужно кормить землю зеленью, хоть маленькими участками. Отрастил, срезал, уложил — почва благодарит. Воду надо задерживать, а не провожать. Следы от ног — не множить без нужды. И нужно умножать семена. У меня припрятано немного. Оставим край редиса под семя, взойдёт не хуже. Осенью будут свои мешочки. Дальше — чуть бобовых на полосу. Земля любит. Если пойдёт, чередовать год через год: еда для людей и еда для земли. Не мгновенно. За пару лет поле станет податливее. Тогда хлеба будет больше и останется лишнее на обмен.
Он слушал, не перебивая, и кивнул. Шрам, стоявший в тени и делающий вид, что не слушает, улыбнулся в усы: если хлеба больше, меньше будем грызть кости зимой. Женщина, проходя с крынкой, не влезла, лишь чуть подняла подбородок: сделаем. Петух соскочил с порога, гордо прошёл два шага и замер, будто тоже слушал.
Вечером у лавки собрался первый настоящий совет. Никто не поднимал рук и не делил слова, просто говорили те, кому было что сказать. Именно тогда я услышал имена. Старший сказал вслух, будто поставил подпись под работой: «Я Матвей». Я повторил про себя. Шрам сказал, что будут резать по пояскам и если понесёт, будут держать ногами. И добавил коротко: «Роман». Женщина сказала про подстилку в сарае: менять чаще, чтобы не уносить жидкость в землю впустую, а ловить её. И тихо добавила: «Дарья». Двое мужиков показали руками, как вкопать у стены бочку без дна, набить соломой. Вся «живность» от стока пойдёт туда, потом достанем готовую массу в компост. Старики не спорили. В какой-то момент один, с мягкими руками и острым взглядом, произнёс: летом земля жирная, она любит ложку, не черпак. Все засмеялись. Позже я узнал, что его зовут Савелий.
Там же решили про обмен. Рынка возле деревни нет, пути длинные, но двое ходят «в люди» раз в неделю за солью, меняют на шкуры и сушёную рыбу, которой в нашей речке мало. Им и носить корзины, когда появится лишнее. Наша задача — сделать лишнее, не урезая себя. Я сказал правило вслух: первое — во двор, второе — детям, третье — на семена, четвёртое — в обмен. И почувствовал, как язык лёг куда надо: без чужой пыли в голове, ровно. Люди поняли. Это, пожалуй, было главным за вечер.
После совета я вышел к компостной площадке и уловил новый запах. Не дым, не сырая прель, а тёплая, сладковатая косточка. Присел, сунул руку на глубину ладони. Тянет живым ровным теплом. Я тихо постучал пальцами по краю, как по горшку, который внутри шевелится. Дарья вышла, присела рядом. Мы сдвинули лопатой край, кинули горсть свежесрезанной травы, присыпали землёй. Она вытерла ладони о фартук и улыбнулась: пахнет как тёплый хлеб. Я кивнул. Значит, главное получилось. Мы перестали впихивать в почву мусор и начали кормить её тем, что пахнет правильно. На этом можно строить дальнейшие разговоры.
В следующие дни я чаще молчал и показывал. На полосе добавили ещё пару поясков и пришили их лозой. У каждой грядки нашлись свои двое, кто приглядывает. Мальчишка взял на себя настилы. Он их переносил туда, где сегодня больше ходят, и строгим видом пресекал попытки «срезать». Однажды под навесом он остановился, смутился и сказал: «Меня Лёнька зовут». Я повторил: «Лёнька, завхоз настилов», и он расправил плечи. Мы без слов договорились, что каждые два дня я показываю Матвею тонкую полоску в блокноте: «компост дышит», «дождь не смыл», «редис пошёл в плечо», «край оставляем под семя». Он смотрел, кивал, задавал один-два вопроса и делал остальное сам. Это его двор.
Язык тоже успокоился. В голове он перестал делиться на «их» и «мой». Фразы остались короткими, но теперь в них помещалось по два-три смысла. Я стал понимать сухие деревенские шутки. Они стали понимать мои сравнения: компост — это чугунок на малом огне, землю после зноя надо поить и дать ей отдохнуть, как ребёнку после болезни. Планшет и панель перестали быть чудом. На них смотрели, как на новый хороший нож: вещь нужная.
Под самый конец недели Роман махнул мне на край полосы. Там, где раньше вода выламывала «морду», пояски держали, а за ними земля была темнее, напоенная, а не промытая. Роман ткнул пальцем дальше, где низины было больше, чем нужно: тут бы ещё один поясок и маленькую ямку. Весной будет стоять вода, а мы оттуда — ведром на межи. Не на дорогу, на межи. Туда, где уходит. Я порадовался, что это сказал он, не я. Когда мысль становится «его», это лучше всякой инструкции. Мы отметили место, пошли за лозой. Дарья посмотрела на нас и сказала: «Двух хватит». Хватило.
В ту ночь я долго не спал от тишины. Слушал, как где-то перекатывают бочку, и думал о работе, после которой слова растут сами. Осенью, возможно, мы не узнаем эти полосы. Не потому, что они золотые, а потому, что лёгкие. Нога не будет вязнуть у каждой межи, вода станет останавливаться и уходить вниз тенью, а не камнем. В сани мы положим не «что Бог даст», а «что сделали сами». Тогда можно будет говорить о большем: о зерне с длинной жизнью, о бобовых как честной еде для земли, о том, как оставлять под семя не «самое лучшее», а «самое нужное», чтобы не съесть всё, а приумножить.
Планы планами, а жизнь шла как прежде. Утром бочка, днём полосы, вечером посиделки. На третьем обороте редиса я оставил по краю четыре растения полностью под семя. Дарья посмотрела косо, будто спросила: зачем не срезал. Я показал на плотный лист, который уже «в плечо», и на стрелку, что только собиралась. Осенью будут семена. Она кивнула. Лёнька у своего порога поставил ещё одну палочку на невидимой «счётной доске»: «Дмир оставил четыре — значит, я не буду рвать». На следующий день я увидел, как он, заметив чужие, уже «свои» стрелки, трогает их осторожно, как живых.
Под вечер снова сидели под навесом. Старик с мягкими руками и острым взглядом будто в воздух сказал: земля не любит, когда к ней приходят с пустыми руками и уходят с пустой головой. Сегодня не пусто. Он едва заметно улыбнулся. Роман глухо хмыкнул, согласился. Дарья приложила ладонь к груди, молча сказала «да». Лёнька, которому пора было спать, укатился к своему порогу. А я почувствовал то, ради чего стоило столько дней говорить коротко и дышать ровно. Здесь, у этих десяти домов, завелась простая и ясная мысль: можно сделать лучше. И эта мысль уже не моя, а наша. Завтра мы снова пойдём узкой тропой к полосе, где поясок удержит воду, а маленькая ямка соберёт то, что в прошлом году ушло в овраг. Когда придёт осень, мы не будем ждать. Посмотрим на мешочки с семенами и скажем: эти — на повтор, эти — в обмен, эти — в землю, когда она попросит.
