– Иногда.

– Про старинную гипотезу об одновременном существовании нескольких равноправных вероятностей реальности хотя бы краем уха слышала? То ли Новые Спящие Третьего Континента, то ли наша Горная Школа, я уже за давностью лет позабыл.

– Не уверена. Но, наверное, понимаю, что ты хочешь сказать. В книгах звучат голоса из другой вероятности?

Шала Хан обрадовался:

– Вот ты сразу самую суть ухватила! Светлая у тебя голова.

Шоки Нава надолго задумалась. Наконец еле слышно сказала:

– Если так, то авторам, получается, некуда возвращаться?

– Некуда. Но им есть что себе возвращать.

– Двести четвёртый, – сказал Миша, дописав букву «к» и аккуратно спрятав в коробку огрызок цветного мелка.

– Ты что, их считаешь? – рассмеялась Юрате.

– Естественно. В делах должен быть порядок. Контроль и учёт. Вдруг ты однажды захочешь выдать мне гонорар. А у меня как раз всё записано.

– Тебе гонорар?! А надо?

– Нет, ну а как? Всякий труд должен быть оплачен. Например, обстоятельным разъяснением, зачем тебе нужно, чтобы я рисовал Виталика. Нет никакой концепции, это просто твоя мечта, я помню, ты говорила. Но откуда взялась такая удивительная мечта? Давай рассказывай. За каждый рисунок по слову. Соглашайся, пока недорого. С тебя всего двести четыре слова – на сегодняшний день. Я же так до сих пор и не знаю, что именно делаю. Судя по тому, как в процессе колотится сердце, как становится жарко и темнеет – темно зеленеет! – в глазах, это какая-то стрёмная магия. Непонятный мне ужасающий ритуал.

– Видишь, – улыбнулась Юрате, – обошёлся без гонорара, отлично сам угадал.

– Но при этом я же с лета его рисую. Каждый раз, когда сюда прихожу. Мелом, углём, пастелью, два раза акрилом, в проходном дворе возле «Крепости» и возле вокзала на чёрной кирпичной стене. А ничего из ряда вон выходящего пока не случилось. Видимо, должна накопиться какая-то критическая масса Виталиков, чтобы начались чудеса?

– И тебе интересно, на каком по счёту Виталике они начнутся?

– Ну да. Сам понимаю, что к постижению тайной сути это меня не особо приблизит. Тем более что рисую не я один. Видел в городе пару десятков чужих картинок и целую кучу надписей: «Виталик», «Vitalik» кириллицей и латиницей; гигантские буквы готическим шрифтом смотрятся особенно хорошо. И это я ещё невнимательный. И мало гуляю. За всеми не уследишь. Но я всё равно подсчитываю свои рисунки. Мне так спокойней. Как будто всё под контролем. Хотя ясно же, что ничего.

– Так чудо уже происходит, – сказала Юрате. – Каждый день. Чудо – что наша жизнь продолжается. И фрагментами так похожа на настоящую, как будто мы действительно есть. Пошли к Данке, выпьем за это. А по дороге я тебе объясню… что пока ничего не могу объяснить.

– Зато честно, – усмехнулся Миша. – Чтобы особо губу не раскатывал. Ладно, что с тобой делать. Конечно пошли.

Шли минут десять; по Мишиным расчётам, Данин бар был где-то неподалёку, пора бы уже и прийти, но вместо «Крепости» они почему-то оказались во дворе, где росла ёлка Соня. Миша расплылся в улыбке:

– До сих пор в здешних улицах путаюсь, не знал, что нам этот двор по дороге. Думал, он где-то в другой стороне.

– Так он был в другой, – подтвердила Юрате. – Но мы схитрили. Не пошли кратчайшей дорогой. Никто не обязан ходить по прямой!

Пока Миша обнимался с подружкой (и измазал весь нос смолой), Юрате села на один из камней невысокой ограды, призывно хлопнула по соседнему – давай тоже садись.

– Я, знаешь, сама до сих пор удивляюсь, что это работает, – сказала она. – Дурацкие наши картинки и надписи. Не понимаю! Но делаю. И других припахала. Тебя и не только. Кого смогла. А потом подключились какие-то дети. Которые с готическим шрифтом. И без готического. И просто с неразборчивыми каракулями. Сами, им по приколу. Они молодцы. Чем больше, тем лучше. Тем легче быть.

– Виталику? – уточнил Миша. Хотя и так же понятно. Вряд ли от картинок и надписей про Виталика должно полегчать каким-нибудь посторонним Юргису, Свете или Али.

– Не понимаю, как это работает, – повторила Юрате. – Но работает, факт.

– А кто он?

– Ты будешь смеяться, – без тени улыбки сказала Юрате. – Но в каком-то пока бесконечно далёком и в то же время единственном смысле он – это я.

– Смеяться не буду, – вздохнул Миша (Анн Хари). – У меня так себе чувство юмора. Зато сразу захотелось на всякий случай – ну вдруг ты не шутишь? – ещё пару тысяч Виталиков нарисовать.

– Ни в чём себе не отказывай. Здесь как раз безобразно чистые стены, больно смотреть. И Сонечке будет компания. С Виталиком веселей.

– Я пришёл на неделю как минимум, – сказал Миша спустя полчаса. – Ты меня эксплуатируй, пожалуйста. В хвост и в гриву. В смысле, если в городе ещё остались чистые стены, я готов исправить этот возмутительный факт.

– Поселился у Тимки?

– Ага. Всё равно квартира пустая, у всей компании дома страшенная куча дел. С твоими, собственно, книгами. Они сейчас выходят буквально одна за другой. Самуил поначалу хвастался, что свою часть работы закончил и может гулять, но потом почитал переводы, психанул и сел всё переделывать сам. Только я нормальный Ловец старой школы: отдал добычу в издательство, забежал в бухгалтерию, а там хоть трава не расти. Не хочу ничего контролировать. Наши книги умнее, чем я. Пусть сами решают, какие им надо обложки, кто должен писать предисловия и как сохранить в переводе интонацию, шутки и ритм.

– Удобно быть фаталистом, – усмехнулась Юрате. – Насколько меньше забот! Пошли, дорогой. Трёх Виталиков, я считаю, более чем достаточно. На один-то маленький двор.

– Да, четвёртого здесь уже втиснуть некуда. Ничего, в мире много прекрасных дворов. Причём практически в каждом обитаемом мире. Наверное, любая цивилизация однажды приходит к концепции специальной территории рядом с домом, чтобы было где посидеть, покурить вечерком. В ТХ-19, насколько я помню, есть Мировое Дерево, сквозной персонаж многих космогонических мифов, кто только до него ни додумался…

– Не зря, между прочим.

– Да. Но я бы, будь моя воля, создал бы миф про Мировой Двор, пронзающий все пространства, вмещающий сразу всё. И чтобы при этом там старики сидели на лавках, дети выгуливали собак, пахли липы, скрипели качели, цвели маргаритки, дремали в лучах сверхновых коты, летали метеориты, и что ещё там бывает в космосе. Сама придумай, я астрономию не учил.

– Коты будут против. Скажут, сам валяйся в лучах своих сверхновых, а мы пошли.

– Имеют полное право. На то и коты, чтобы вносить поправки в космогонический миф. Ты мне лучше скажи, сколько ещё Виталиков надо нарисовать в этом городе? Чтобы стало совсем хорошо?

– Понятия не имею, – улыбнулась Юрате. – Инструкций не выдали. Ты учти, мы с тобой пока почти в одинаковом положении. Вместе в тумане хрен знает куда бредём.

Стоило ей сказать про туман, как тот сразу начал сгущаться. Зимний поземный виленский туман, который долго не замечаешь, пока он стелется по обочинам и прячется по углам, а потом вдруг оказывается, что уже давно идёшь по колено в тумане, таком густом, словно с неба упало облако, земли под ногами не разглядеть. Миша больше нигде такого не видел. Только здесь.

Когда туман поднялся почти до пояса, Юрате замедлила шаг и взяла его за руку. Миша, как говорят в таких случаях, чуть не умер от счастья, хотя на самом деле, это было больше похоже на «чуть дополнительно не воскрес».

– У таких как я, – сказала Юрате, – бывает начало. Как детство у человека. И как человеческим детям, нам нужно, чтобы рядом был кто-то взрослый. Учитель и опекун. Парадокс заключается в том, что нас никто опекать и учить не может. Мы не похожи один на другого, как не похожи ветер, вода, невесомость, мечта и огонь. Близость между нами возможна только на равных, когда позврослеем и в силу войдём. Но мы ничем не можем помочь друг другу в самом начале, на первых порах. Чужой опыт для нас практически бесполезен, просто потому что не наш. Опекать и воспитывать любого из нас может только тот, кем он сам когда-нибудь, спустя много вечностей станет. Совершенное, бесконечно могущественное существо. Для которого время – вообще не проблема. Не говоря уже о расстоянии и обо всём остальном. Я понятно?