Все, жившее со мной, убито; там

   Ничто уж для меня не оживет

   И не родится; жизнь моя вся будет,

   Как этот мертвый труп Ерусалима,

   И жизнь без смерти. Я в бешенстве завыл

   И бешеное произнес на все

   Проклятие. Без отзыва мой голос

   Раздался глухо над громадой камней,

   И все утихло... В этот миг звезда

   Вечерняя над высотой Голгофы

   Взошла на небо... и невольно,

   Сколь мой ни бешенствовал дух, в ее

   Сиянье тайную отрады каплю

   Я смертоносным питием хулы

   И проклинанья выпил; но была то

   Лишь тень промчавшегося быстро мига.

   Что с одного я испытал мгновенья?

   О, как я плакал, как вопил, как дико

   Роптал, как злобствовал, как проклинал,

   Как ненавидел жизнь, как страстно

   Невнемлющую смерть любил? С двойным

   Отчаяньем и бешенством слова

   Страдальца Иова я повторял:

   "Да будет проклят день, когда сказали:

   Родился человек; и проклята

   Да будет ночь, когда мой первый крик

   Послышался; да звезды ей не светят,

   Да не взойдет ей день, ей, незапершей

   Меня родившую утробу!" А когда я

   Вспоминал слова его печали

   О том, сколь малодневен человек:

   "Как облако уходит он, как цвет

   Долинный вянет он, и место, где

   Он прежде цвел, не узнает его",—

   О! этой жалобе я с горьким плачем

   Завидовал... Передо мною все

   Рождалося и в час свой умирало;

   День умирал в заре вечерней, ночь

   В сиянье дня. Сколь мне завидно было,

   Когда на небе облако свободно

   Летело, таяло и исчезало;

   Когда свистящий ветер вдруг смолкал,

   Когда с деревьев падал лист; все, в чем

   Я видел знамение смерти, было

   Мне горькой сладостью; одна лишь смерть —

   Смерть, упование не быть, исчезнуть —

   Всему, что жило вкруг меня, давала

   Томительную прелесть; жизнь же

   Всего живущего я ненавидел

   И клял, как жизнь проклятую мою...

   И с этой злобой на творенье, с диким

   Восстаньем всей души против творца

   И с несказанной ненавистью против

   Распятого, отчаянно пошел я.

   Неумирающий, всему живому

   Враг, от того погибельного места,

   Где мне моей судьбы открылась тайна.

   Томимый всеми нуждами земными,

   Меня терзавшими, не убивая,

   И голодом, и жаждою, и зноем,

   И хладом, грозною нуждой влекомый,

   Я шел вперед, без воли, без предмета.

   И без надежды, где остановиться

   Или куда дойти; я не имел

   Товарищей: со мною братства люди

   Чуждались; я от них гостеприимства

   И не встречал и не просил. Как нищий,

   Я побирался... Милостыню мне

   Давали без вниманья и участья,

   Как лепт, который мимоходом

   Бросают в кружку для убогих, вовсе

   Незнаемых. И с злобой я хватал,

   Что было мне бросаемо с презреньем.

   Так я сыпучими песками жизни

   Тащился с ношею моею, зная,

   Что никуда ее не донесу;

   И вместе с смертию был у меня

   И сон, успокоитель жизни, отнят.

   Что днем в моей душе кипело: ярость

   На жизнь, богопроклятие, вражда

   С людьми, раздор с собою, и вины —

   Непризнаваемой, но беспрестанно

   Грызущей сердце – боль, то в темноте

   Ночной, вкруг изголовья моего

   Толпою привидений стоя, сон

   От головы измученной моей

   Неумолимо отгоняло. Буря

   Ночная мне была отрадней тихой,

   Украшенной звездами ночи: там,

   С мутящим землю бешенством стихий,

   Я бешенством души моей сливался.

   Здесь каждая звезда из мрака бездны,

   Там одинокая меж одиноких,

   Подобно ей потерянных в пространстве,

   Как бы ругаясь надо мною, мне

   Мой жребий повторяла, на меня

   С небес вперяя пламенное око.

   Так, в исступлении страданья, злобы

   И безнадежности, скитался я

   Из места в место; все во мне скопилось

   В одну мучительную жажду смерти.

   «Дай смерть мне! дай мне смерть!» – то

   было криком

   Моим, и плачем, и моленьем

   Пред каждым бедствием земным, которым