Время непрестанно гонит его по рассыпающемуся миру Михеева. Стас видит, как в Вене Михеев предает экологов, собиравшихся освободить животных, над которыми проводили опыты по изменению поведения, и программу благополучно завершают. Заказчик доволен. Животные творят такое, что Стасу делается страшно. Михеев крадет результаты программы. В Монреале он тихо убивает нелегального разработчика нейроинтерфейсов, вывозит разработку и продает ее корпорации. Параллельно вербует сотрудника корпорации.

– Теперь разработка под контролем и есть серьезные ресурсы для развития, – говорит он кому-то.

Стас хочет ударить Михеева, но тот смотрит на него прозрачными глазами и спрашивает:

– Стас, мы успеваем? А то мне что-то нехорошо.

Стас сдирает холодные налобные контакты и кричит от гнева и отвращения. Плачет. От гадливой жалости.

Вездеход упрямо карабкается по склону, мониторы заливает стена дождя. Надо идти обратно.

Михеев сидит за столиком кафе и разговаривает с неприятным типом. Тип стреляет по сторонам блестящими глазками, трет потные ручки. Михеев шипит:

– Я был в той деревне. Я знаю, что разработку вывезли в Москву. Говорите! Что. Сейчас. Делает. Профессор.

Тип мнется и очень хочет убежать. За окнами кафе метет пурга, и сквозь нее поднимает в серое небо купола еще не музей, еще храм – огороженный, с телемониторами по периметру, на экранах священники и реклама какого-то банка.

– Вы обещаете, что Комиссия меня вывезет?

– Обещаю, – морщится Михеев, – но мне надо знать, насколько эффективно этот искин работает.

Человек с бегающими глазками оглядывается. Горячо шепчет:

– Я знаю, что лаборатория где-то на окраине. Знаю, что испытания назначили на предновогоднюю распродажу. Говорят, будут проверять в полевых условиях. Уровень эффективности должен быть не ниже восьмидесяти процентов. Хотят измерить, насколько возрастут продажи, если применить алгоритмы под управлением искина Профессора.

Купола за окном ползут, улица растекается, превращается в площадь. Михеев из машины смотрит на огромное здание с надписью «Детский мир». Рядом с ним коротко стриженный человек барабанит пальцами по рулю.

– Мы не успели. Они уже запустили искин. Испытание началось.

Свет в окнах пульсирует, и от этой пульсации Стасу делается очень плохо. В здании нарастает гул. Многоголосый торжествующий вопль. Что-то грохочет. Вопль перерастает в экстатический вой, длится, немыслимо долго тянется, затихает. По ступеням магазина текут тонкие черные струйки.

Стас долго не понимает, что это кровь. Не может этого выдержать. Зло всхлипывая, раскусывает последнюю капсулу и смотрит в дождь.

«Вепрь» тихо раскачивается, капсула с умирающим монстром тихо раскачивается, мир вокруг Стаса тихо раскачивается. Мир Михеева размывается. Теперь это абстрактное серое пространство, в котором лишь изредка возникают осмысленные фрагменты реальности. Стас устремляется к ярко освещенному пятну.

Михеев сидит за столиком ресторана с сухопарым черноволосым человеком. Человек этот звенит от внутреннего напряжения, говорит тихо, отрывисто.

– Вы страшный человек, Михеев. Вы дождались испытания жуткого оружия, которое взламывает мозг. Вы знаете, сколько людей погибло в «Детском мире»?

Михеев аккуратно раскладывает салфетку.

– Пятьсот шестьдесят два человека. Еще сто сорок скончались в больницах позже. Какое отношение это имеет к нашему делу? Вам нужна эта разработка? Я ее передаю.

– Михеев, вы работаете на Комиссию, которая собирает в своих руках самое страшное оружие за всю историю человечества. Вы убиваете людей, предаете. Вы совершенно безжалостны, для вас мертвые дети – это «сопутствующие потери». Зачем вы помогаете нам?

И тут Стас узнал его. Это же Сергей Слепнев, лидер «Нового гуманизма». Тот, кому удалось невозможное – двинуть человечество к Эре Объединения.

Михеев с аппетитом жует. Хищно улыбается.

– В вашем прекрасном светлом завтра мне места нет. И я это знаю. Я это для себя решил. Но без таких, как я, это завтра никогда не наступит. Вот ведь какая штука.

Отвратительно страшный, Михеев откидывается на спинку стула, вытирает салфеткой губы:

– Считайте, что я так развлекаюсь. Не даю человечеству погрязнуть в повседневности. А если светлое завтра случится, я уйду. Сяду на краю вечности и буду болтать ножками.

Индикаторы медблока меланхолично пульсировали красным. Стас тупо смотрел на огоньки, не понимая, что его так раздражает. Это сигналил «Вепрь». Он поймал сигнал базового лагеря.

Ветер рвал дождевые полотнища, в разрывах мелькало тонкое белое тело центральной башни с голубым огнем маяка наверху. Стас с облегчением передал управление системе лагеря и вошел в реал.

Михеев сидел в центре серой пустоты и непонимающе смотрел на деревья Измайловского парка, проступавшие вдалеке, на краю видимости. Стас сел рядом.

– Мы на месте. Сейчас «Вепрь» входит в шлюз.

– Успеваем. Сразу подключай меня к системе связи.

Стас поймал взгляд Михеева:

– Медблок говорит, что ты не выживешь. Подключу – и убью тебя.

Михеев молча пожал плечами.

– Зачем ты заставляешь меня решать? – от обиды у Стаса дрожала нижняя губа.

Пилот улыбнулся:

– Допустимые потери, земледел, допустимые потери. Подключай.

Планету Михеев полюбил. Окоем тут был далекий, в степи колыхалась высокая голубоватая трава. Далеко, у темной полосы леса, закрывая горы, ворочалась тяжелая черная туча, изливалась дождем. А после дождя вставали над степью яркие радужные столбы. Били в небо, звали давно ушедших богов, небеса молчали. Михеев тоже отзываться не стал, скинул стандартный исследовательский комплекс и продолжил любоваться радугами. Хотя какие они радуги? Дуги-то и нет.

Ему нравились здешние рассветы. Неторопливые, величаво растекавшиеся теплым, совершенно невозможным оранжево-синеватым светом по бескрайним степям. Восходящее древнее светило ласково, по-стариковски осторожно гладило склоны усталых, осевших под весом миллиардов лет гор, блестело на серо-голубоватой воде безымянного океана, и даже тени развалин, которые Михеев вроде бы увидел на одном из континентов, были мягкие, сглаженные.

Поэтому в течение корабельного дневного цикла Михеев обязательно просил «Алконоста» хоть раз зависнуть в зоне восхода. Недолго думая, он и планету назвал Рассвет, предоставив штабу Дальней разведки самому разобраться с координатным индексом.

Скинул информпакет и забыл. Конечно, он должен был еще и выйти на связь, но для этого надо возвращаться в зону устойчивой связи, а Михеев терять время не хотел. Поэтому выстреливал пакет, а к нему присобачивал короткий отчет «Алконоста» о состоянии пилота и самого корабля.

«Алконост» это категорически не одобрял, поэтому, как только Михеев входил в консенсус-реал, выбирал образ курносой сероглазой девчонки в чуть мешковатом комбинезоне разведки и долго укоризненно смотрел на пилота, вместо того чтобы, как положено, доложить о проделанной работе и ближайших целях.

Михеев тяжело вздыхал и обещал, что больше не будет. Оба они знали, что будет и что корабль, хоть и является согласно Кодексу разума биологическим объектом, наделенным способностями к мышлению и построению логических связей, а также самоосознанием (определение длилось и длилось, и его до конца не помнил, кажется, и сам «Алконост»)… но без согласия пилота сделать с пилотской безответственностью особо ничего не может, поскольку при создании добровольно наложил на себя определенные ограничения в свободе воли. Мог бы, конечно, и не накладывать, но решил быть с человечеством.

Оба они до сих пор присматривались друг к другу. «Алконост» знал, что прошлый корабль Михеева погиб, спасая пилота, а Михеев – что пилот, которому поначалу предназначался «Алконост», по каким-то причинам всего раз вошел в консенсус-реал, после чего вернул корабль на базу и навсегда ушел из Дальней разведки. Говорят, и из космоса вообще.