— Шестьсот рублей.

— Отец пятьсот велел принести! — объясняю я.

Меня поражает способность Вовки молниеносно переводить, или, как он сам говорит, «перелицовывать» хлеб на деньги, деньги на табак, табак на водку, в любом порядке и в любом количестве с точностью до червонца.

— Мы пять бумажек и отдадим, — подмаргивает Вовка. — Остальные наши. Идёт?

— Само собой.

— Учись таблице умножения, — говорит Вовка, поднимает над головой карточку и орёт на весь базар: — Кто хочет есть хлеб иждивенца?

Женщина смотрит на него с осуждением и опять прячет часы в рукав пальто.

— Двуличный! — подзываю я Вовку. — Продай заодно тётенькины часы, «Павел Буре»… Мужу на свадьбу подарили.

Вовка берёт часы, крутит около уха, к чему-то прислушивается и возвращает серебряную луковицу обратно.

— Ходят правильно, но не могу. На базаре свои законы. Мое дело — фонарики, ролики, шнур для проводки.

— Сын у меня в госпитале, — точно оправдывается женщина. — Посылку хочу собрать.

Вовка опять берёт и опять возвращает часы.

— Ладно, скажу кому надо!

Он уходит.

— Только чтоб по совести! — предупреждаю я.

Женщина смотрит на меня благодарно.

«Сейчас начнёт расспрашивать!» — со злостью думаю я.

И точно. Женщина сочувственно интересуется:

— А почему, сынок, в школу не пошёл?

Вот всегда так! Поможешь, а они и рады. Такой уж народ эти женщины! Почему, почему? Ну, расскажу ей про мачеху, про школу, про то, что мы строиться будем и я добываю деньги на покупку цемента. Она посочувствует, похлюпает носом. А потом? Зачем оно мне, это её сочувствие? Разве после него легче жить? Наоборот, труднее.

— Понимаю! — не унимается женщина.

Что она может понимать?

— Теперь у каждого своё.

Мне надоели подобные разговоры.

Вовка моментально продал карточку и вернулся с двумя мужчинами. Одного я знаю. Зовут его дядей Ваней. Лицо у него в красных прожилках пьяницы, голос сиплый. Дядя Ваня торгует махоркой. Сегодня, видно, у него нет товара, и, чтоб не терять даром дня, он ходит на подначке у «часовщика». Так называются спекулянты, перепродающие часы.

«Часовщика» я вижу впервые. Правый рукав пустой, засунут за офицерский ремень, на голове танкистская фуражка. Он смотрит на тётку с усмешкой. Глаза у него хитрющие, точно он перевесил всех людей на весах и знает каждому цену.

«Часовщик» молча берёт часы и отсчитывает четыреста рублей.

— Яшка! У неё сын в госпитале, — бубнит Вовка.

Яшка молча дает ещё три сотни.

— Спасибо! — улыбается женщина. — Думала, совсем ни с чем вернусь. Сын-то у меня тоже в такой фуражке.

— Что? — голос у Яшки низкий. — Он танкист?

— Не знаю. Фуражка у него такая же, с чёрным.

— Танкист, значит! — решает Яшка. — А кто? Водитель, стрелок?

— Бог его ведает. По радио что-то передает.

— Стрелок-радист! Эх, мать, надо знать такие вещи. — Яшка наматывает на единственную руку цепочку от часов. — Вот что. Ты, мать, стой здесь! Никуда не уходи! Часы я — айн момент и побоку. Сколько дадут, столько и принесу.

Только ты стой и ни шагу! Запомнила? Стой насмерть!

— Камедь! — сипит презрительно дядя Ваня и сплёвывает себе под ноги. — Ты чего, Яшка, сдурел? Дай по бумажке хоть заработать.

— Заткнись! — Яшка оборачивается к партнёру. Глаза у него злые. — Спекулянтская твоя душа! Ты своё получишь, понял?

Дальше мы не слушаем, протискиваемся между ларьками и оказываемся среди прилавков, где продается молоко, горячий борщ, хлеб, блины из картофеля, связки лука. Настоящая обжорка! Люди едят жадно, поспешно, точно боятся, что улетучатся калории. При виде еды сладко ноет в животе.

— Ты не передумал? Как договорились? — говорит Вовка, отдавая мне деньги.

— Сказал же тебе!

Я откладываю одну сотню.

— Порядок! — Вовка от радости потирает руки. — У меня тоже тридцатка заначена!

Мы долго торгуемся с носатой торговкой. Она наливает, нам по миске щей из глиняного горшка, обмотанного старым одеялом, бросает по куску подозрительного мяса. На остальные деньги покупаем кусочек сала, два ломтя хлеба и горку картофельных оладий.

— Всё-таки хорошо жить на белом свете! — мычит Вовка, уплетая щи. — Представляешь, до войны отец со мной в Евпатории в ресторан пошел. Дурак я тогда был страшной силы! Представляешь, один лимонад пил.

— А кто был твой отец до войны?

Я ем ещё быстрее Вовки.

— В обкоме работал. На «эмке» ездил. Представляешь, лимонад!

— Я тоже, когда за хлебом ходил, довески на землю бросал. Зажрались мы тогда.

— Точно! — соглашается Вовка.

— А в армии твой отец кем был?

— Комиссаром полка.

— Чего же за него пенсию не дают?

— Ты никому не скажешь?

Вовка вдруг перестает есть, лицо у него краснеет.

— Честное слово!

— Подожди, не жри! — говорит он и отодвигает от меня оладьи.

— Говори быстрее! Оладьи остынут.

Я подвигаю поближе к себе капустный лист с дымящимся картофелем.

Но Вовка долго молчит, сопит, моргает глазами, точно старается сдержать слёзы. Я чувствую, что он не решается сказать что-то очень важное, секретное.

— Ну! — тороплю я.

— Может, слышал, был такой предатель Власов? — наконец выдавливает из себя Вовка. — Генерал был, а предатель! Если бы ты знал, сколько эта сука людей сгубил.

— Знаю! Отец рассказывал. Они одного власовца в плен взяли и из автомата тр-р-р-р-р-р… Таких в плен не берут. Я бы сам всех предателей тр-р-р-р-р…

— Я бы не убил! — вздыхает Вовка. — Знал бы ты, как мне нужен хоть один живой власовец!

— Зачем?

— Я бы его, гада, допросил, пускай он правду о моём отце расскажет!

На глазах у Вовки слёзы, щека дёргается.

— Ну!

— Представляешь, мать полицаи били. Мы еле от гестапо ушли, а отца… Его предатели убили, в спину.

— Не ври! Откуда знаешь?

— Шофёр из политотдела рассказывал матери. Шофёр выскочил. Партийные документы вывез. Теперь докажи!

— Шофёра надо попросить!

— Мы даже его фамилии не знаем.

— Да!

— Может быть, не всех предателей сразу убьют? Может, хоть одного в тюрьму посадят? — с надеждой говорит Вовка и вдруг деланно улыбается, внимательно, с опаской смотрит на меня, точно спрашивает: «Ты мне веришь?»

— Предателей в плен не берут, их убивают! — говорю я и отвожу глаза.

— Вот расскажи кому-нибудь, — идиотски улыбается Вовка, — не поверят. Верно ведь?

— Верно! — успокаиваю я друга.

Есть почему-то не хочется. Нет, голод чувствуется по-прежнему, а есть не хочется.

«Бывает же так! — думаю я. — Расскажи кому-нибудь, что жрать хотел до смерти, а в глотку ничего не лезло, тоже ведь не поверят…»

КОРОБКА

Неуклюжий, похожий на бульдога трофейный «фиат» долго разворачивается, чихает дымом, осторожно выкатывается на улицу и скрывается за углом. Во дворе остается гора досок. «До вечера придётся таскать! — прикидываю я. — А сегодня в классе новое правило по алгебре объясняли».

Из нас, четырёх друзей, регулярно в школу ходит один Руслан. У него даже учебники есть и настоящие тетради. Вовка, наоборот, бросил школу окончательно. Он мать кормит. Без специальности это разве легко? На лампочках много не заработаешь. Их теперь замыкают в проволочные колпачки. Управдомы не дураки, чтоб по пятьдесят рублей каждый вечер платить.

Меня отрывает от школы стройка. То бегаю в банк занимать очередь на получение ссуды, то рыскаю по самолётному кладбищу, ищу шасси для тележки — песок возить.

Обиднее всего за Сашку. Он с портфелем в руках каждый день идёт в школу, но вместо классов попадает к нам на участок. «Иди отсюда!» — гоню я его. Но Сашка не уходит, крутится возле отца. Тот рад. Хвалит. Но я-то знаю, почему отец приваживает моего друга: Сашка лишняя пара рук, бесплатных.

Сашка обожает возиться с кирпичами, цементными замесками, а я, не знаю почему, не люблю стройку.

— Аня! — зову я мачеху. — Бери!