— Здравствуй, Кира! — остановился Костя около нашей скамейки. Его жена в упор смотрела на меня. Видно, жена знала обо всём, что произошло.
И я почувствовала себя девчонкой… Только такая дура, как я, могла влезть в чужую жизнь. Кто виноват в том, что произошло? Костю винить? Это легче всего… А где же был мой ум? Я же знала, что он женат. Но я не знала, что он трус. Почему я вдруг решила, что я лучше его жены, что он должен любить меня, а не женщину, с которой прожил восемь лет? Я моложе — и это всё право?
Моя мать всегда подозревала меня в самом наихудшем. Она смертельно боялась того, что со мной произошло. И делала это грубо, точно лес рубила. Если меня провожал мальчишка, мы расставались за квартал до нашего дома. Не дай бог, если увидит мать. Съест, оскорбит всё самое чистое и скажет то, о чём я даже не знала. И получилось, что я стала от неё всё скрывать. Меня учили, что девушка должна, как Ассоль, сидеть на берегу моря и ждать принца на корабле с алыми парусами. Он приедет, оценит и возьмёт с собой. А принца не было, были обыкновенные ребята, интересные, неинтересные, грубые и заботливые. Почему обязательно девушку должны брать? Осчастливить? А почему не на равных началах?
Встретила Костю… Он много видел, знал, увлёк Дальним Востоком. И в то же время я впервые почувствовала себя равной, даже где-то сильнее, чем он. Наверное, я придумала принца. Винить его, что обманул меня? Я сама себя обманула. Принцев нет, и они никому не нужны. Есть тот единственный, которого нужно найти. Я не смогла…
Женщина смотрела на меня… Я ответила на её взгляд и увидела в глубине её глаз безутешную зависть ко мне. Эту зависть она не успела спрятать. Эту зависть понимают только женщины — она не могла иметь ребёнка, и ей было в миллион раз хуже, чем мне.
И мне стало жалко её. Она это поняла и не сумела скрыть, что поняла.
— Я подожду, — сказала она глухо, отошла в конец аллеи, поставила сумку на землю.
— Разрешите, товарищ Бурдаков, поговорить с вами наедине! — сказала бабушка Паля и встала.
— Хорошо! — ответил Костя и пошёл за бабушкой к ограде, за которой громыхали трамваи.
Я не слышала, о чём они говорили. Костя держал книги, нервно поёживался. Он поднимал голову и смотрел на верхушки деревьев. Бабушка смотрела мимо Кости на Неву, лицо у неё было в морщинках. Она любила людей, и поэтому не могла многого прощать, хотя ей хотелось быть только доброй.
Разговор длился недолго.
— Идите, идите, жена ждёт, — донёсся голос бабушки.
Жены Кости не было в конце аллеи. Она ушла. Незаметно. А Костю ещё долго было видно. Он шёл медленно.
У меня сжалось сердце. Он трус, он так ещё ничего и не решил, ждёт, чтоб всё само образовалось. Мне он такой не нужен. Нет!.. Без него забот будет много. Решил бы хоть сам, для себя, нельзя же так жить… и ходить небритым.
Бабушка села рядом.
— Твой дед был большевиком. И в жизни и в атаке… Ты знаешь, что это такое, когда бьёт пулемёт и надо встать и идти в атаку? Твой дед вставал и вёл за собой красноармейцев.
Мы долго молчали. На собрание бабушка опоздала. Пора было возвращаться домой.
— Трудно тебе будет, внучка. — Паля тяжело дышала. — И мне было когда-то несладко. Двое детей, а я не умела затопить даже русской печи. Вся деревня потешалась, попадья на всю улицу срамила… Печку-то можно научиться топить… Человеком стать куда труднее. Если надо идти на пулемёт, вставай и иди… Люди пойдут за тобой. Я ведь была обручена с другим… Раньше, еще, до Сергея Ивановича, когда в Смольном училась…
— Ты не рассказывала… — грустно сказала я. — Кто он был, этот первый?
— Вроде твоего… — с горечью сказала бабушка.
Мы пошли домой. Поужинали и легли спать. Бабушка Паля никак не могла заснуть, пила лекарства. Ночью ей стало плохо… Вызвали неотложку. Камфара не помогла. Санитары положили бабушку на носилки и понесли к машине. Хлопнула дверца…
— Всё во власти божьей! — крестилась на рублёвскую икону Маня. — Пойду к заутрене. За Палю помолюсь. Бог поможет.
Две бабушки, две сестры, как они не похожи друг на друга!
Я верила, что моя Паля скоро вернётся из больницы. Такие долго в больницах не лежат.
БОЛЬНИЦА
Больница Эрисмана самая большая на Петроградской стороне. Летом здесь много зелени, чистый воздух — рядом Ботанический сад. Сейчас деревья ещё не распустились, жёлтые здания с размахаями-окнами выглядят слишком по-больничному, и запах лекарства чувствуется сильнее, чем летом. В справочном бюро сказали, что я могу приходить к больной в любое время суток.
Нам с Витькой выдали по халату. Мы пошли длинными коридорами. Баба Паля лежала под целлофановым колпаком — это специальное кислородное устройство, кислород по трубкам подаётся из громоздкого аппарата, который автоматически меняет дозы кислорода, отмечает давление и ещё что-то. Паля обрадовалась нам. Улыбнулась под колпаком, руки у неё уже совсем обессилели, челюсть выдвинулась, глаза запали. Даже Витька понял, что бабушка, наверное, больше никогда не вернётся из больницы. Мужественно сдержав слёзы, достал из карманов яблоко, кулёчек шоколадных конфет, баночку с виноградным соком.
— Сладкого нельзя! — предупредила сестра.
— Пускай лежат, — огрызнулся Витька. Брови у него насупились, он надулся, как ёжик, того гляди, бросится в драку. Сестра отошла. Витька уселся на табурет и начал читать вслух письмо от командира 16-й кавдивизии Буденного — Логинова. Это бывший командир Пали. Его нашли в Ставрополе красные следопыты. Потом зачитал ответ Логинову. По выражению бабушкиных глаз Витька определял, что надо вычеркнуть, что оставить в тексте. Пока они «обсуждали» письмо, я вышла в коридор, нашла дежурного врача.
Скоро Первое мая. На лестничной площадке выздоравливающие расписывали плакаты. Пахло краской.
— Пойдём на демонстрацию, — мрачно пошутил дежурный врач. — Теперь только следи за больными — убегут. Как весна, так побеги…
И он стал рассказывать мне что-то про электрокардиограмму, про солнечную активность, про взрывы на Солнце.
— Значит, плохо? — спросила я напрямик.
Меня возмутила его неуклюжая манера не волновать родственников.
Когда я вернулась в палату, край целлофанового колпака был откинут — Витькина работа. Я попыталась опустить колпак. Паля запротестовала — ей трудно говорить, трудно напрягать голос.
— Как Маня? — прошептала она. Всю жизнь Паля не замечала своих недугов и сейчас беспокоилась за сестру, которая плохо слышит, у которой много пережитков.
— Богу молится!
— Ты не бросай её, Кира! Не бросай! Если что со мной… — с придыханием попросила Паля. — Шкуро угнал её Ганю… Уж не вернётся, видно. Она одна. Зайди на мой завод, объясни, почему я не пришла на собрание. Не забудешь?
Больше Паля не может говорить. Смотрит на меня добрыми глазами. Я целую ей руку. Витька, отойдя к окну, глотает слёзы — не выдержал, а ещё мужчина! И что мужчины такие слабые!
Паля тихонько пожимает мне руку, показывает глазами на тумбочку. В ящичке лежит заверенная главным врачом доверенность на получение пенсии.
— Тебе!.. — догадываюсь я по движению её губ. — Ребёнку… Купи…
— Спасибо! Скоро у тебя будет свой «следопыт», — пытаюсь я пошутить.
Бабушка опять что-то спрашивает. Догадываюсь: «Как назовёшь?»
— Юркой! Юркой! А девчонку — Машкой.
Паля улыбается. Одобряет мой выбор.
Витька всхлипывает у окна. Нашёл место нюни распускать. Хуже девчонки! Плакса! Я и сама еле сдерживаюсь, но сдерживаюсь. Ведь надо! Надо. Я должна быть сильной.
Паля ртом хватает воздух… Опускаю полог. Проходит минут пятнадцать. Она опять требует, чтоб её открыли.
— За Виктора я спокойна, — медленно вздыхает она. — А что думаешь ты?
Я понимаю, что больше всего волнует её, больше электрокардиограммы и частоты пульса. Я говорю:
— Решила…
— Кто даст рекомендации?
— Дали… Дадут.
Паля закрывает глаза. Лицо светлеет. Я не могу сказать иначе. Я знаю, что мое решение для неё нужнее всех лекарств в мире. Такой уж она человек. Есть такие люди на земле!
