— Бабушка, — ворвались в комнату Витька с Маришкой. — Зачем вас вызывали?

— Идите, идите отсюда! — выпроводила я их в коридор. — У нас серьёзный разговор.

Душа у меня пела. Я знала, что будет разговор о переезде. Тогда я и скажу, что жду ребёнка. Странно, бабушки ничего не замечали. Ольга Ивановна тоже… Близкие всегда самые последние узнают о таких вещах. И Костя переедет ко мне. Я буду его женой, матерью его ребёнка.

Баба Паля начала издалека… Рассказала о своей юности, о том, что была в Смольном, откуда её исключили 9 января 1905 года.

— Я была в своем классе… Посидела в кресле. И подумала… Правильно ли я прожила свою жизнь? И сказала себе: «Правильно, товарищ Полина!»

Я терпеливо ждала, когда разговор перейдёт на квартирный вопрос.

— И ещё я подумала, — продолжала бабушка, — не пора ли тебе, Кира, вступать в партию. Это серьёзный вопрос. Твой дед, я, твой отец — мы члены одной партии, одной семьи и по крови и по духу, И прежде чем умереть, я хотела бы, чтобы ты стала до конца нашей. Тогда я спокойно могу умереть. Я знаю, что мои товарищи позаботятся о тебе, чтоб тебе тоже было не стыдно прийти в свой класс и спросить самое себя: «Правильно ли ты, товарищ Кира, прожила жизнь?» И ответить: «Жизнь я прожила с партией… Я прожила её по-настоящему».

Этот разговор она начинала не в первый раз, но сегодня я поняла, что надо будет договорить до конца.

— Мне рано ещё в партию, — сказала я.

— Я в твои годы…

— Знаешь, бабушка… Я считаю, что в партию надо вступать, когда понимаешь, что дальше без неё не можешь. Дело не в том, что я буду платить взносы, присутствовать на закрытых собраниях. Помнишь, когда я была маленькая, ты кормила меня… Я капризничала. А ты говорила: «Эту ложечку за Маркса… эту за Ленина…» Я ненавижу манную кашу по сей день, но я ела. Это банально. Но сколько я себя помню, с именами этих людей у меня связано всё хорошее и доброе, что есть в жизни. Это, ну, как бы смысл твоей жизни, жизни отца… И моей. Я не могу просто так подавать заявление, чтоб тебе было спокойнее. Я должна сделать в жизни что-то очень значительное, чтобы мне не было стыдно носить на груди красную книжку. Я ещё не имею права просить у людей рекомендации. Мне ещё не за что её давать.

Паля задумалась… Она смотрела в окно. Добрая моя бабушка, Полинка из Конной армии, про которую помнят в станицах, не забыли, как она громила белые банды Хмары Савенко.

— Есть у нас на факультете один тип, — продолжала я. — Райчук его фамилия. Этот тип просит у нашей комсомольской организации рекомендацию. И представляешь, вроде нет оснований отказать ему. У него всё чисто. Учится отлично, всегда на похвале… А все знают, что это ему надо для карьеры. Чтоб в аспирантуре остаться, чтоб не попасть под распределение, а если даже попадёт, чтоб потеплее место досталось. Я не могу быть с таким типом в одной партии.

— Прекрати! — оборачивается баба Паля. — Если твоя совесть не разрешает голосовать за него, то встань и скажи товарищам всё, что ты думаешь об этом недостойном человеке. Эти типы — не партия. Это мазурики, которые примазываются…

— Да, но ведь у вашего поколения тоже были такие мазурики. Ты со мной никогда не говоришь об этом. Но ведь я-то знаю, что это было, что ты и отец пострадали из-за них. Так почему же ты молчишь?

— Перестань! — голос Пали звучит жёстко. — Это ошибка нашего поколения, а не твоя. О ней можем говорить мы, а не ты. Ты борись со своими мерзавцами, а не прячься в кусты и не кивай на нас. Мы своё дело сделали. Мы создали Советскую Россию. Мы платили за свои ошибки кровью, а не ты. Поэтому ты не имеешь права упрекать нас в чём-то. Ты говоришь о партии как о святом, а сама хочешь оставаться в стороне от её жизни. Знаешь, Кира, это похоже на ренегатство…

— Куда же ты ездила, прекрасная Полина? — ехидно спрашивает бабушка Маня.

— Мы построили социализм, — продолжает Паля, не обращая внимания на сестру. — Вот вы построите коммунизм. Честь и хвала вам будет в веках. А мазурики ещё будут. С ними бороться надо, чтобы потом не жалеть о том, что могли бы сделать в сто раз больше. Ты просто трус, Кира. Мне стыдно за тебя.

— А ты на меня не кричи! — возмущается баба Маня. Она не слышит, о чём идёт речь, и думает, что Паля разговаривает с ней. — Я старше тебя! Могла сказать, куда поехала? Я волнуюсь… На свидание ездила?

— Я, Кира, прожила нелёгкую жизнь… Уходила из-под расстрелов. Меня выслали из Мурманска по этапу. Зимой… У меня было двое сыновей…

— У меня тоже будет ребёнок, — говорю я тихо.

Баба Паля замолкает. Ей кажется, что она ослышалась. Я молчу. И она понимает, что не ослышалась. Лицо у неё становится беспомощным. Она оглядывает меня. И видит то, что давно должна была увидеть… Мне не хочется, чтобы она расспрашивала, и я сразу говорю главное.

— Он женат, — говорю я.

Паля закрывает глаза. Выбегает слезинка. Держится на щеке, потом быстро скатывается и падает на руки, скрещенные на коленях. Но должна же была я сказать ей когда-нибудь о неизбежном.

— Кто он? — спрашивает она, не открывая глаз.

— Он женат… — опять повторяю я. Больше я ничего не могу объяснить.

— Это он приходил в юбилей Мани? — По другой щеке катится слезинка.

Мне не хочется говорить об этом. Я спрашиваю:

— Квартиру получила?

— Нет!

— Почему?

— Она мне не нужна.

— А мне? Ты подумала обо мне?

— Подумала…

— Как же ты могла?!

— Ты должна сама заслужить.

Что говорить? Опоздала… Надо было раньше сказать о ребенке. Надо было ехать с ней. Самой. Нельзя было отпускать её одну.

— Больше не ходи! — слышится голос Пали.

— Пойду! Я добьюсь…

— Меня не трогай. И не трогай мои документы.

— Бабушка! Бабушка! — трясу я её. — Что ты наделала? Ты же мне всё поломала!

— Перестань! — открывает она глаза. — Выпей валерьянки.

Она капает в стакан сладкого чая. Протягивает стакан.

— Выпей! И успокойся. Когда рожать?

— Что ты наделала! Ты меня не любишь!

— Люблю! Люблю, Кирочка… Моя ты внучка! Не пиши пока матери. Я сама.

— Тебе предлагали? Отвечай! Тебе предлагали квартиру?

— Предлагали! И я отказалась. Мне хватит. Я пенсионерка. Другим нужнее. Они этого заслуживают. Я просила за Громовых. Обещали ускорить.

— За других можешь…

— Это не за других. Это за себя.

— А я?

— Ты должна сама… Пенсию платят мне, а не тебе. Я хочу, чтоб ты заслужила право называться большевиком. Чтобы в жизни добивалась всего сама, а не чужими почётными грамотами. Сама! Поняла? Это мое окончательное решение. Да потуши ты лампаду! — вдруг кричит она Мане. — Развела тут богослужение. Безобразие! До чего отсталые попадаются люди!

ДВА ВОПРОСА СОБРАНИЯ

Следующий вопрос был обо мне… Трудно было понять, то ли меня разбирают за аморальное поведение, то ли хотят мне помочь, то ли осуждают того, «непорядочного, несоветского человека», который «соблазнил Киру и пожелал остаться неизвестным».

Поставил его Райчук. Я знала, что с ним придется столкнуться лоб в лоб. Было непонятно, для кого «этот несоветский человек», отец моего будущего ребёнка, остался неизвестен. Для меня? Я не знаю, от кого будет ребёнок?.. Как говорит… Меня он не трогает, а так поставил вопрос, что получается — Лебедева крутит с кем попало направо и налево. Она даже не знает, от кого у неё будет ребёнок. Если для него, для Райчука, неизвестно… так почему я должна ему рассказывать о себе? Видите ли, ему неизвестно… Я матери не скажу, кто он, тем более ему. Никому не скажу, потому что люблю этого «несоветского» человека. Люблю!

И всё это приправлено рассуждениями о коммунистической морали, о великой силе коллектива, о том, что не может быть и не должно быть у комсомольцев секретов от комсомольской организации. Слова-то какие! Святые! А суть… Суть как у моей матери. «Что скажут люди?» Надо жить так, чтоб как у людей. Как у Мариванн. Чтоб Мариванны были спокойны, что всё чисто, гладко, по-порядочному. Если вдуматься, то за всеми этими рассуждениями скрывается одно — боязнь, что человеку надо будет помочь, что Мариванне придется чем-то пожертвовать человеку, попавшему в беду. Если бы всё по-порядочному, то помогать не надо. Живите сами по себе, пригласите нас на свадьбу. Мы громче всех будем кричать «горько», погуляем на чужой счёт. И вдруг получается, что у человека произошла осечка, что человеку надо протянуть руку, поддержать, побеспокоиться. Для Мариванны лишиться чего-то — хуже острого ножа. Мещанин костьми ляжет, чтоб не потревожили его уюта.