Какое дело могло быть у Радика, я догадался сразу — новый эксперимент замыслил. Перезвонил ему, да только трубку никто не взял. Вот тогда страх у меня в душе и шевельнулся. Как только в город вернулись, бегом к нему.

Кнопка звонка была на месте. Но на нажатие пальцем никак не реагировала.

— Не старайтесь, у нас в доме со вчерашнего вечера электричества нет, — объяснила спускающаяся по лестнице женщина.

— А что случилось?

— Говорят, по ошибке две фазы дали. У людей не только проводка — холодильники, телевизоры погорели. Электриков вот ждём. А ущерб кто возместит?

Известие напугало меня больше, чем молчание телефона. Минут пять я безуспешно тарабанил в дверь, затем начал обдумывать варианты её вскрытия. Удался самый простой — потянуть за ручку. Дверь была не заперта.

В квартире стоял ощутимый запах горелой изоляции. Воображение мгновенно нарисовало картину — бездыханное тело экспериментатора, лежащее на полу. Я рванулся внутрь…

Радислава в квартире не было. «Вуаль», по-прежнему красующаяся в центре комнаты, заваленный приборами стол, диван, небрежно застеленный одеялом… Может, хозяин в магазин ушёл и дверь запереть позабыл?

Может быть. Но две вещи мне не понравились. Стул опять стоял внутри цилиндра. И Радик добавил к цепи, включающей установку, таймер. Если он решился провести эксперимент в одиночку, и токовый скачок попал как раз на это время… Он мог не успеть выскочить из «вуали». А что такое экспоненциальная зависимость я представление имею, не пацан малограмотный.

Завадского тогда так и не нашли. У милиции подобных дел — тысячи. Вышел человек из дома и пропал. Квартиру его однокомнатную родственники продали, что стало с прибором, выяснить я не смог. Поначалу совести не хватало с мелочами лезть, когда у людей горе, потом поздно оказалось — проволочная сетка исчезла. Использовали её для чего-нибудь или на свалку выбросили, никто не помнил. Без вещественных же доказательств в Академию Наук не сунешься — на смех поднимут. Решат, крыша у дядьки поехала от долгого общения с подрастающим поколением.

На том история «вуали времени», вроде бы, закончилась. А потом в моей собственной жизни такое завертелось, что я о ней и думать забыл.

На долгих десять лет.

Гражданин цедил пиво с таким видом, что мне нехорошо становилось, неприятно. Точно ему в бутылку ослиной мочи налили. А пиво-то недешёвое, я себе такое не позволяю. Даже когда в ЖЭКе зарплату выдают.

От мысли о пиве во рту пересохло. Там и до этого сухо было, а теперь и подавно. И то сказать — сентябрь на дворе, а солнце шпарит, что твой июль. Одиннадцати нет, и уже пекло. В самый раз выпить чего-нибудь холодненького, если не пива, то хоть минералки.

Нет, о прохладительном и мечтать нечего. В кармане голяк, потому я и вышел на бульвар в неурочный час. Тару собирать нужно рано утром, пока наш брат дворник не заявился чистоту наводить. Или вечером, когда народ гулять вываливает, «тусоваться». Тусуются нынче все, и пацаны, и девчата, обязательно с бутылкой пива в руках. И хорошо, если ноль пять, а то и литровки пластиковые таскают. Не то, что в наше время.

Этих, с литровками, я не люблю. И с банками алюминиевыми тоже. Стекло — самая лучшая тара. И для того, кто пьёт, и для того, кто потом убирает. Пока что у меня в сумке позвякивали лишь три бутылки. Четвёртая — у мужика. Только когда он её допьёт? Может, и не ждать? А пивко-то у него холодное, издалека видно, как бутылка вспотела. У меня от этого зрелища язык к небу присох.

Человек опять глотнул. И опять скривился. Да не мучайся ты так, дорогой, не пей, если не хочешь. Поставь аккуратно рядом с лавочкой, и топай своей дорогой. Найдётся, кому убрать.

Я представил, как сажусь на его место. Наклоняюсь, тянусь рукой за бутылкой, что затаилась между ножкой лавки и урной. Неторопливо, будто свою, поднимаю. Пью. Хорошее прохладное пиво.

Когда-то допивать за другими я бы побрезговал. Не поверил бы даже, что такое возможно, если бы кто-нибудь рассказать взялся. Решил, что шутит или издевается. Да ещё смотря кто рассказывал, а то и в морду двинуть мог, чтобы за базаром следил… Теперь не брезгую. Теперь многое по-другому стало. Потому как раньше я был Геннадий Викторович, учитель, уважаемый человек. Теперь — Генка-дворник.

Мужик посмотрел в мою сторону. Заметил, наконец, что его ждут. Ну, давай, давай, родимый, не хочешь оставлять, так допивай быстрее, освобождай тару. Нет мне никакого удовольствия на солнцепёке стоять. Не пьёт. Вытаращился, словно у меня ширинка расстёгнута. Чего пялишься? Одет я не по-парадному, так и что с того? Будний день, не воскресенье, не праздник какой. Не имеет права работяга по бульвару, что ли, пройтись? Надеюсь, на бомжа я не похож, на бандюгана отмороженного тем более. Хотя физиономия у меня… когда бреюсь, в зеркало смотреть тошно. А рот, так и подавно лучше не открывать. Но это, мужик, опять-таки не твоего ума дело. Ты бы оттуда, где я зубы оставил, вообще живым не вышел.

Человек продолжал смотреть на меня не отрываясь. И я не выдержал. Мысленно сплюнул и отвернулся. Да пошёл он, со своим пивом и своей бутылкой! На этих копейках свет клином не сошёлся. Ишь ты, чистенький весь из себя, интеллигентный!

Я успел сделать три шага, когда меня будто в спину толкнули:

— Гена?

Я оглянулся. И узнал!

— Радик⁈ Радислав?

Он уже поднимался со скамейки, спешил ко мне. А я не мог понять — как же я его сразу не узнал? Такой же худенький, шустрый. Он ведь и не изменился совсем, только без очков. Должно быть, поэтому и не узнал? И ещё потому, что не на лицо смотрел, а на руку с бутылкой. Сколько же мы с ним не виделись?

Радость тёплой волной окатила меня, будто само прошлое встретил. То, давнее, счастливое время, о котором я разрешаю себе вспоминать очень редко. То время, в котором были школа, и Светлана, и собственная квартира… и Ксюша была.

— Радик…

Мне так хотелось обнять его! Но нынешнее не позволяло забыть, кто я теперь. Даже руку протянуть не решился. А Радик всегда был застенчивый. Потому не поздоровались мы, как следует. Стояли друг против друга, с ноги на ногу переминались, пока он не спросил:

— Ген, ты чего? Почему плачешь?

Плачу? Правильно, слёзы на глазах. Я отмахнулся.

— Да не обращай внимания. Это я от радости, что ты живой и здоровый. Я ж тебя не узнал сразу — без очков.

— Да я их давно не ношу. Мороки с ними много, контактные линзы удобнее. Ты-то как? Выглядишь странно. Смотрю, ты или не ты? Сначала подумал — бомж бутылки собирает.

Если бы я умел краснеть, покраснел бы от этих слов. Стоял, и не знал, куда деть треклятую сумку с позвякивающей тарой. Завадский моё замешательство понял.

— Ты что, со школы ушёл? У тебя что-то плохое случилось?

Что он пристал — «случилось, случилось»? Ну, собираю бутылки, и что? Не ворую же!

— Да нет, Радик, всё нормально, всё путём. Просто не рассчитал с зарплатой. Немного.

— А ты где работаешь?

— Да здесь, рядом. В ЖЭКе… — я запнулся, — дворником. Да всё нормально! Всё образуется. Главное, ты живой и здоровый. Я ж подумал тогда…

— Гена, ты, наверное, сегодня не завтракал? — перебил он.

— А? Да я вообще не завтракаю…

— И не обедаешь?

Ой, как мне было стыдно! Почему — не знаю. Кем стал, через что пройти прошлось — не по моей ведь вине! Жизнь, подлая грязная сука-жизнь, так сложилась. И ничего я сделать не мог, как ни пытался. Потому и стыдиться мне нечего.

А вот ведь, перед Радиком стыдно стало.

Он взял из моих рук сумку, подошёл к урне, вытряхнул. Бутылки с громким звоном высыпались в зияющее жерло, скомканная сумка полетела следом. Я молча проводил их взглядом. На миг кольнула досада, — деньги пропали!

— Слушай, а пойдём ко мне? — предложил Радислав. — Я квартиру снимаю. Посидим, поболтаем, отметим встречу. Мы с тобой сколько лет не виделись? Восемь?