– И я верю, ты оправдаешь моё доверие, – я повернулся к столу, всем своим видом показывая, что аудиенция окончена.

Возле совершенно охреневшего Лерхе тут же материализовался Митька, мягко, но настойчиво выведший лекаря из кабинета. А я же решил вернуться к тому, чем был занят всё это время, к тому, что умел и знал лучше всего остального, я вернулся к физике и её практическому применению.

Монотонная работа всегда меня успокаивала в любое время и, как оказалось, в любом мире. Вот только в данном случае мне нужны были помощники, потому что я решил собрать волочильный станок, работающий с помощью паровой машины, для волочения проволоки.

Мой выбор пал на кузнецов-волочильщиков братьев Степных, чья маленькая мастерская при кузне расположилась недалеко от Елизаветинских мыловарен.

Мыловарни в моё отсутствие перешли на новый уровень и вовсю делали и распространяли дезодоранты, в секрете коих разобрались нанятые управляющими химики, потому что я, если честно, забыл про своё обещание предоставить этих умельцев.

А управляющие оказались умными и хваткими, недаром их Черкасский посоветовал поставить над мыловарней. Как они смекнули, что может пользоваться успехом, в связи с моим указом о запахах, которые некоторые личности не могли вытравить с себя никакими банями и ваннами, так сразу же развили бурную деятельность в расширение производства.

Вообще, производство пошло в гору, и дешёвые мыла уже робко, с оглядкой начали приобретать женщины более низких социальных слоёв, нежели дворянки и быстро примкнувшие к ним купеческие дочки и жены.

Вот рядом с мыловарнями и располагались кузня с мастерской по производству проволоки. В последнее время медной, по заказу Брюса. Братья Степные получили этот заказ, потому что умели виртуозно делать волочильные доски, изготовление которых было своего рода искусством.

И вот я, находясь в худшем настроении за всё время моего пребывания здесь, вытащил их из кузни и притащил в специально оборудованную мастерскую, установленную в Лефортовском парке, переоборудовав под неё одну из конюшен, которая почему-то не использовалась по назначению.

В общем, с машиной на паровой тяге всё у нас получилось, вот только те самые волочильные доски, чтоб их, быстро приходили в негодность. Волок не выдерживал большего количества проходящего через него металла, и доски приходилось постоянно заменять на новые.

Тогда я попробовал метод Брокедона и использовал в качестве волока алмаз. Метод помог, но лишь частично: во-первых, диаметр получаемой проволоки ограничивался размером камня, и из этого плавно вытекало, во-вторых, это было очень дорого, не говоря уже о сложности элементарно просверлить в алмазе дырку.

И всё вместе это привело меня к проблеме стали, в данном случае легированной, которой ещё в мире не существовало. Только вот чем её легировать, если большинство элементов ещё не открыто, а крокоит, из которого можно извлечь хром, опишет только Ломоносов да и то…

Вот тут я немного подзавис. Ну, конечно же, Ломоносов. За каким чёртом отправлять его учиться куда-то заграницу, если многие знаменитые учёные уже сейчас ничем не занимаются, а делают вид, что заняты разработкой и созданием университета.

Какой-то незамутнённой извилиной, единственной, что ещё осталась нетронутой царящим в голове хаосом, я понимал, что сейчас несколько несправедлив к учёным мужам, но меня уже было не остановить. Какой смысл создавать этот гребанный университет, если мы даже какой-то паршивый марганец и хром из пород добыть не умеем?

– Продолжайте, – хмуро сообщил я кузнецам, которые, в отличие от меня были очень даже довольны получающимися результатами, и вышел из мастерской.

По Москве был объявлен десятидневный траур по Евдокии Фёдоровне, поэтому гости из Франции откровенно скучали в Лефортово, но мне было на них наплевать. Я приказал седлать Цезаря и, не обращая внимания на пытающуюся что-то мне сказать любовницу Орлеанского шевалье, умчался из дворца в сопровождение только трёх гвардейцев.

По дороге к бывшему дворцу Долгоруких, который облюбовал Бильфингер в качестве основы будущего университета, я заехал в Славяно-греко-латинскую академию и приказал заикающемуся от неожиданного визита архиепископу Герману, возглавляющему академию, привезти в искомый дворец учащихся посмышлёней, да, чтобы все первого году обучения были, не более пяти рыл.

Сам же, развернувшись, вылетел из монастыря, в котором располагалась академия, отмечая про себя, что он никуда не годится, и нужно кому-то приказать заняться переносом этого учебного заведения в более приличное место.

В будущем Московском университете, высочайший приказ о создании которого уже лежал в канцелярии, и дожидался только моей указки, чтобы пустить его в ход, царило оживление. По холлу постоянно пробегали какие-то люди, что-то переносили из стоящих во дворе подвод.

Возле дверей стояли оба Бернулли и отец, и сын. Отец, захваченный суетой, царящей вокруг, уезжать домой, похоже, не собирался, что меня, в общем-то, устраивало. Бильфингер носился вокруг таскающих здоровенные сундуки мужиков и причитал.

– Осторожнее. Да, осторожнее же, медведь косолапый, – орал он, на мой взгляд, больше отвлекая носильщика, чем, наставляя оного.

– Государь! Слава Господу! – ко мне подлетел Шумахер, каким-то волшебным образом материализовавшийся здесь, в Москве.

Я, моргая, уставился на это скандальное чучело, предполагая, что от различных дум и переживаний слегка разумом ослабел, и ко мне пришли такие красочные галлюцинации. Потому что кого-кого, а Шумахера здесь быть не должно было и точка. Да и Бернулли, к которым присоединился взъерошенный Эйлер, определённо его не видели, потому как внимания никакого не обращали.

Эйлер больше кокетничал, отказываясь от награды, а сам орден Святого Александра Невского, похоже, не снимал, даже когда мыться ходил. А все мои иноземцы вынуждены были мыться, потому что нюхачи, заскучав дежурить на ассамблеях, где всё меньше и меньше нарушителей находили, отправились «в народ», учредив обходы, размахивая моим указом.

Остальные коллеги-учёные на орден поглядывали с плохо скрываемой завистью, что заставляло Эйлера ещё больше выпячивать грудь и просто лучиться самодовольством. Что ни говори, а учёные – люди, очень зависимые от признания. И на этом можно играть, тем более что орден имел слишком малое денежное содержание, чтобы всерьёз обеспокоиться о последствиях. Но, так получилось, что Эйлер был пока единственным, кого я вообще наградил хоть каким орденом, так что ни о каких злоупотреблениях и речи быть не могло.

– Государь, Пётр Алексеевич, ты же прибыл сюда, чтобы этих разбойников, татей с большой дороги покарать?! – я снова повернулся к Шумахеру и решил осторожно уточнить.

– Иван Данилович, а ты какими судьбами здесь в Москве оказался?

– Так ведь всё, всё, что нажито непосильным трудом, умыкнуть захотели, ироды проклятые! – и он погрозил кулаком стоящему и делающему вид, что его не существует Бернулли-младшему. А я, прищурившись, посмотрел на сундуки. Кажется, я начинаю понимать, в чём дело.

– Если в сундуках экспонаты кунцкамеры, и книги библиотеки, то это я приказал их сюда перевезти. Все эти вещи, Иван Данилович, должны в учебный процесс быть вовлечены, а не стоять на потеху людям, которые ничего в них не смыслят.

– А что тогда с Академией наук будет? – Шумахер перестал истерить и уставился на меня не мигая.

– А что с ней будет? Так и останется почётной синекурой, которая будь чесать по загривку наших учёных мужей, льстя их самолюбию. Звание академика всегда звучало гордо. А вот книги и экспонаты кунцкамеры должны приносить пользу.

– Но, мне-то что делать, государь? – на Шумахера было жалко смотреть. Столько боли в глазах стоящего напротив меня человека я не видел ни разу в жизни.

– Не переживай, Иван Данилович, что-нибудь придумаем. У меня талантливые люди без дела не остаются, – я внимательно посмотрел на главного скандалиста Академии наук, на которого в своё время упало столько власти, что, похоже, он не справляется с её тяжестью.