– Я могу позвонить и договориться, чтобы тебе временно выделили машину. Через десять минут подгонят сюда вместе с доверенностью.

– Ты можешь удивиться, но против я не буду, – кивнул Басаргин.

Зарема ждала полторы недели...

И передумала за это – такое длительное для нее! – время множество дум. Устроиться на работу ей очень хотелось. Казалось, что такая перемена в жизни и саму жизнь переменит, добавит хотя бы частицу радости в дни без просвета, без солнечного луча. И потому, когда выходила во двор дома или на улицу, взгляд невольно устремлялся в сторону дороги, потому что вестей следовало ждать именно из Шали. И даже дома она часто выглядывала в окно – в ту же сторону смотрела.

Так она и высмотрела машину. Чаще забилось сердце, хотя машина была совсем не та, что привозила ее домой после памятного разговора с капитаном Басаргиным. Мало ли на какой машине за ней приехать могут...

Но, оказалось, эта машина не к ней и не за ней, хотя пассажирка, пожаловавшая в село, имела к ней отношение. Правда, Зарема не сразу поняла, кто сидит на переднем сиденье. Стекло в машине пыльное, да и не виделись они невесть сколько. Потом уже к ней прибежали и сказали. Приехала из Москвы старшая незамужняя сестра Адлана – Мадина. Ненадолго, только родителей навестить. Она в Москве закончила институт и осталась работать по специальности. Уже шестнадцать лет там живет.

Накрыли стол. Адлана добрым словом поминали. Женщины всплакнули. Для родителей, как и для сестры, как и для Заремы, он в памяти живым остался. Потом, когда за столом посидели, разговоры пошли, конечно, больше о Москве, о самой Мадине и неудачной ее личной жизни, одинокой жизни, связанной только с наукой. Уже вечером, когда солнце малиново пробивалось сквозь облака на западе, Мадина проводила Зарему до дома. Они сели во дворе на скамейку, сделанную руками мужа одной из них и брата другой, словно вспомнили таким образом о нем. Рядом сел, сложив руки на коленях, и Арчи. Он никогда не играл вместе с другими детьми. Только иногда стоял и смотрел, как другие дети бегают, но бегать с ними не хотел. И сами дети его чурались. Слишком взрослые были у маленького мальчика глаза, пугающе взрослые. Не могли дети в них смотреть.

Мадина племянника впервые в этот приезд увидела. И тоже, кажется, испугалась его вопросительно-пронзительного взгляда.

– Как же ты его кормишь? – сочувственно спросила Мадина. – Чем?

– Как придется... Огород... Родители помогают... Только... Только у меня... У самой одна мама осталась... Ей тоже помощь требуется...

Огород у Заремы маленький, земля каменистая. Но двух человек прокормить впроголодь в состоянии.

– Про работу пока ничего не слышно?

О том, как Зарема пыталась расстрелять машину с русским офицером из ФСБ, и о том, что офицер отпустил ее, потому что заступился за Зарему участковый, о работе, которую Зареме обещали, чтобы она могла сына прокормить, – знало уже все село. Рассказали и Мадине. Родители, наверное. У них уже было время поговорить. И потому Зарема вопросу не удивилась.

– Жду. Зураб обещал. И капитан Басаргин обещал. Наверное, это не просто сделать...

И было в ее голосе столько покорности судьбе и надежды на лучшее одновременно, что Мадина невольно вздохнула. Она тоже, хотя и давно не была дома, хорошо знала, как не просто найти здесь работу.

– Люди серьезные... Может быть, и помогут... А может, тебе в Москву поехать?

Зарема вздохнула тоже.

– Кому я там нужна...

– В Москве с работой проще. Всегда можно что-то найти. Хотя... – Она посмотрела на изуродованную руку Заремы и замолчала.

Зарема и сама знала – разговоры слышала не раз, что в Москве устроиться можно очень неплохо, но для этого надо быть или специалистом, или торгашом, или бандитом. Она не имела специальности и раньше, потому что выросла уже в то время, когда чеченские власти стали считать женщину принадлежностью дома, которой распоряжается хозяин, и не больше того. А правая рука практически не дает ей возможности стать хорошим специалистом сейчас. Грамотности у нее откровенно маловато, чтобы хорошую специальность получить, потому что в годы, когда Зарема взрослела, власти опять решили, что женщина грамотной быть не должна и самое большее, на что могут девочки рассчитывать, это доучиться до четвертого-пятого класса. И то, что Зарема сумела восемь закончить, уже достижение. Мать Зураба – директор школы – помогала. Но этого все-таки мало. Что еще делать? Торговлей Зарема никогда не занималась. Научиться-то, может быть, и смогла бы, да чтобы торговать, надо иметь, чем торговать. Тоже деньги нужны. А взять их негде. Так и получается, что в Москву путь ей заказан.

Зураб приехал на следующий день, словно услышал там, у себя в Шали, женские жалобы на скудное существование. Опять на той же машине с синей полосой и двумя автоматчиками на заднем сиденье.

– Пока вакансия есть только одна. В столовой для офицеров подсобной рабочей. Хотели подождать, что-то получше подыскать, да у Басаргина командировка кончается. Уезжает он.

– Куда?

– Домой. В Москву. А без его помощи трудно устроиться. Поедешь?

– Поеду. А жить где? А Арчи как?

– Не с кем его здесь оставить?

– Не с кем. И не могу я бросить...

– Бери с собой. Он же у тебя смирный. И не плачет. Посадишь где-нибудь в уголке. И будет сидеть. А жить будешь в общежитии. Басаргин комнатку пробьет. Там офицеры живут. Командированные. И для тебя место найдется.

Она даже не вспомнила, что совсем недавно выходила на дорогу с автоматом, желая расстрелять длинными очередями машину с офицерами. Ей почему-то казалось тогда, что расстреливать надо обязательно длинными очередями. Зарема не знала, что из автомата стреляют короткими очередями, а при длинной очереди оружие уводит в сторону от цели.

– Когда?

– В воскресенье вечером я за тобой заеду. В понедельник выходишь на работу.

Осталось четыре дня...

Зураб уехал, а она пошла сначала к матери, ей сообщить, чтобы за дочь с внуком порадовалась. Мать, отрешенная от всей жизни после смерти отца, холодно кивнула и сказала только:

– Поезжай... Корми офицеров...

Зарема словно услышала то, что мать подумала. «Корми офицеров, которые твоего отца убили...» Это было больно и несправедливо. Все получалось несправедливо. Но эта работа – надежда хоть какой-то новой жизнью зажить, хоть что-то изменить в безрадостном существовании.

От матери, слегка поколебленная в своем решении, Зарема пошла к родителям Адлана. Рассказала и спросила, обжегшись уже на реакции матери:

– Что скажете? Соглашаться?

– Ну, что же, – сказал тесть. – Кормиться и тебе надо. И Арчи хоть что-то увидит...

Но вмешалась опять свекровь, со своей материнской непоколебимой логикой и вечной обидой. Теми же словами, что и родная мать, пожелала проводить ее:

– Поезжай... Корми офицеров...

Несказанное читалось во внимательном и суровом взгляде пожилой женщины: «Корми офицеров, которые моего сына и твоего мужа убили, которые тебя и твоего ребенка изувечили...»

И совсем Зарема готова была отказаться от своей надежды на новую жизнь, но тут Мадина со своим столичным рациональным мышлением вмешалась.

– Я так рада за тебя. Вот увидишь, все у тебя переменится... Здесь одной с ума сойти можно. И Арчи легче будет. Может, там хоть общаться научится... И не сомневайся, соглашайся!

Она согласилась. В дом вернулась, стала Арчи рассказывать. Он слушал молча, словно что-то слышал.

Когда в воскресенье вечером запылила вдали дорога, а потом из облака пыли вынырнула машина с Зурабом, Зарема была уже готова. Она с обеда сидела, готовая. Собрала вещи в спортивную сумку мужа, что не вошло, в скатерть завернула и узлом завязала.

– Поехали?

– Поехали.

Оказалось, что не так просто им поехать. Маленький Арчи проявил силу, которой от него Зарема не ожидала, никак не хотел садиться в машину. Упирался. Хотя по-прежнему и не издавал ни звука. А в глазах застыл великий испуг, недетский ужас. Для него машина означала потерю отца, потерю речи и слуха, мучительное пребывание в больнице рядом с перевязанной матерью. Должно быть, впечатления от трагедии прочно вцепились в детскую память и отпускать не желали... Зареме с большим трудом удалось успокоить мальчика. И всю дорогу он просидел, спрятав лицо у нее на груди, вцепившись маленькими, но такими сильными ручонками в материнское тело.