Отходя от стола, где сидела мама, я грустно покачал головой. Ведь была у меня надежда, что в этом бедламе найдется кто-то разумный! Но этого нельзя было сказать ни о Ковальском, ни о докторе, ни о по-молодому разрумянившейся маме, ни даже о секретаре клуба, который забыл о своем престиже, как только увидел конверт с полюса, к тому же с тремя штемпелями!

– Как дела?! – неожиданно прозвучал сбоку знакомый голос.

Сквозь толпу ко мне тараном пробивался поручик Емёла, нагруженный кляссерами и каталогами – а ведь тогда, в управлении, у него для меня, вообще не оказалось марок! – с увеличительным стеклом и длинным пинцетом, прицепленными на шнурках к пиджаку; внешне он напоминал ученого-ботаника, вышедшего в поле.

– Ковальский здесь. Ты его уже видел?

– Видел… А что?

– Он не выманил у тебя самые лучшие экземпляры? А ну покажи-ка, что у тебя есть? – Емёла отвел меня к случайно оказавшемуся свободным столику.

Пришлось ему показать, но не то, что видел секретарь клуба, а небольшой кляссер, купленный мамой, с небрежно всунутой туда серией треугольных марок с отечественными грибами.

– У тебя, кроме мухоморов, действительно ни одной порядочной марки нет?

– Нет, – ответил я тоном, не располагающим к дальнейшему разговору.

Емёла отвернулся. Я перестал для него существовать. Не обращая внимания на его молчание и скрыв обиду, я спросил:

– Скажи, Емёла, здесь могут быть в обороте такие марки, как «Десять краковских крон» или «За лот»?

Он окинул меня таким презрительным взглядом, как будто хотел сказать: «Ты что, неграмотный, что ли?»

– Таких марок… э-э… здесь не бывает, – поморщился он.

Прощание наше было без печали.

«Нет. Здесь такие сделки, объектом которых являются „Десять крон“, „За лот“ и старые „Саксонии“, не совершаются. Ими торгуют наверняка за пределами этого клубного зала. Но… я ведь могу пустить слух, что у меня вроде бы есть кое-что из редких марок и я настолько богат, что подобные вещи мне можно предлагать.

Кто знает, чем закончится моя экспедиция за золотым руном в ГДР и разузнаю ли я что-нибудь в Эрфурте… Поэтому отказываться от клуба ни в коем случае не следует!»

Я подошел к столику, за которым беседовали двое мужчин, прерывая разговор всякий раз, когда к столику приближался кто-нибудь посторонний. Одним из собеседников был мой первый контрагент из кондитерской. Он меня еще не заметил.

– Прошу прощения… мне сказали, что у кого-то из вас есть старая «Тоскана»? – придумал я предлог для разговора.

Собеседники переглянулись, затем окинули меня оценивающим взглядом.

– С «Тосканой» сложно. А вас не интересуют другие классики?… – Один из них пододвинул мне стул. – Мы где-то встречались…

– Возможно… Кажется, именно вам я обязан своими «Колумбами»?

– «Колумбами»? – С минуту этот интеллигентный на вид человек, казалось, вспоминал. – Нет, насколько я помню, ничего подобного у меня не бывало.

Пока он забавлял меня своим сосредоточенным видом, его коллега после непродолжительного раздумья решил уйти: «Если хочет, пусть сам рискует».

– Вы хотите купить за наличные или, может… Видите ли, продать всегда легко. Я, если уж продаю марку высокой стоимости, то лишь в случае, если наклевывается что-нибудь исключительное. Предпочитаю обмен. Может быть, вы предложите что-нибудь? – спросил он, увидев мой кляссер.

Для того чтобы войти в контакт, я попробовал предложить ему пару первых «Сардинии».

– Так. Это уже что-то подходящее. А что вы хотите взамен?

Через несколько минут мои марки перешли из рук в руки в обмен на три серии «Гвинеи» сомнительной стоимости!

Заметив, что меня легко надуть, он хотел выманить старую «Турн-и-Таксис», но сдержался, услышав, что я эту марку достал недавно и еще не решил, буду ли ее менять.

– Дома у меня еще кое-что есть. И в следующий раз я охотно с вами, как с настоящим коллекционером, обменяюсь!

– Скажите, пожалуйста, что вас еще интересует, кроме «Колоний»?

– Я охотно приобрел бы идентичные и безупречные классические марки из тех, которые в Германии входят в категорию «Kabinettstück» (в такой степени я уже подковался). Разумеется, старые «Италия», «Германия», «Франция», «Британская империя» и первые «Швейцарские кантоны»… – заливался я как по нотам.

– Гм… Это действительно марки высшей стоимости, – заметил он. – Но что вы ищете конкретно?

«Не хочет ли он что-то продать мне?…»

Я равнодушно назвал несколько марок, подобных или точно таких, какие выкрали у убитого коллекционера.

– Повторите, пожалуйста.

Достав ручку, он под мою диктовку записал номера марок согласно каталогу. Если бы ему что-то было известно об этих марках, это не ускользнуло бы от моего внимания.

– Я не могу немедленно дать вам ответ, но я узнаю у своих знакомых. Наклевывается одна коллекция после умершего несколько лет назад филателиста… Моя фамилия Трахт, доктор Марцелий Трахт. Можно узнать номер вашего телефона?

Это мне, между прочим, и нужно было.

Я назвал номер, по которому звонили те, с кем я хотел связаться. Если кто позвонит, ему ответят, что меня «нет дома», назовут время, когда я буду, или попросят оставить номер своего телефона.

– Возможно, я вам на днях позвоню, – пообещал Трахт.

На этом разговор и вторая в моей филателистической практике сделка по обмену были закончены. Нужды продолжать рекламировать себя не было.

Через некоторое время мы с мамой вышли из клуба.

Вечером мне позвонил НД.

– У меня есть для тебя новости, – не без ехидства начал он. – Нагуливаешь сало в домашних шлепанцах, а? Преуспеваешь? Послушай-ка, Шерлок Холмс! Есть фотокопия почтовой открытки, которая пришла с утренней почтой на имя убитого. Твой знакомый почтальон передал ее в районный комиссариат, но у них не было твоего телефона… Пишет какой-то тип из Эрфурта. Читаю: «Дорогой коллега! Я очень удивлен длительным отсутствием известий от вас, а также от моего доверенного корреспондента. Буду весьма признателен, если вы уведомите меня, не случилось ли что с вами…» Подпись неразборчива, какая-то закорючка, и нет обратного адреса. Открытка будет вручена вдове завтра утром.