Перед матерью она испытывала чувство вины. Та болела уже больше десяти лет, отец, жался ее и дочь, не разводился, но они давно стали чужими друг другу и даже спали в разных комнатах. Отец и мать почти не разговаривали между собой, отец мало находился дома — у него было две работы, вечерами и по выходным он торчал в каком-то ко-оперативе. Он был готов работать и в трех местах, лишь бы не проводить тягучие и нудные вечера наедине с больной женой. Женщина понимала, что давно стала обузой для не такого уж и старого мужа, она была благодарна ему за видимость семейных отношений, за то, что он навещает ее в больнице и с присущей ему тактичностью избегает «больничных» тем в разговорах. Она жила иллюзиями, давно смирилась с непрочностью своего мирка и старалась не заглядывать в будущее — ничего, кроме унылой больничной койки,„там не было.
Фактически семья давно развалилась. Каждый из троих жил обособленной жизнью, не доверяясь другому. Таня еще как-то пыталась сохранить теплоту отношений, скрасить одиночество матери, потому что отец возвращался на ночь домой, похоже, только из вежливости. Тане казалось, что мать ревнует ее к Сашке — он ведь мог забрать дочь, последнюю радость и утешение бедной женщины. Но не могла же Таня всю жизнь провести сиделкой у постели матери! Ее тянуло к молодым, она любила и была любима, она хотела иметь свою семью и растить своих детей. Она вовсе не собиралась жить прошлым, быть до конца привязанной к несчастной и фактически никому не нужной женщине. Сашка, который всего на полгода старше ее и казался чуть ли не взрослее ее отца, обещал ей красивое будущее. Можно ли осуждать ее за то, что она не отказалась от выполнения своей мечты ради исполнения долга перед матерью?
Таня стирала; мать не уходила, стояла и молча смотрела на нее. Таня не выдержала:
— Мам, почему тебе Сашка так не нравится? Что ты вечно ищешь изъяны в нем?
— Он не пара тебе.
— Да? Он что, хуже других? Или я хуже, я ему не подхожу?
— Таня, поверь, я редко ошибаюсь в людях. Он очень нехороший человек.
— Почему это?
— Он эгоист, но это не так страшно по сравнению с остальным. Он двуличен, считается только со своими прихотями, он способен на любую ложь и подлость, лишь бы добиться своего. Ему хочется быть центром вселенной, но он презирает эту вселенную. Он не задумывается, причиняют ли его действия боль окружающим и насколько сильна эта боль. Если он дорвется до власти, он будет ломать и калечить судьбы окружающих. В нем нет ни жалости, ни чуткости, ни душевности, он недобрый человек. Ты будешь очень и очень несчастна с ним.
— Брось ты, мам. Ты не знаешь его так, как я.
— Таких людей видно сразу, и степень знакомства не играет роли. Мне со стороны заметно многое такое, чего ты не видишь. Он лицемер, он говорит с тобой, уверяя, что любит тебя, а смотрит с одинаковым выражением лица что на тебя, что на стену. В его внутреннем мире ты ничего не значишь, ты даже не имеешь статуса личности. Ты для него не человек, а какое-нибудь насекомое или вещь. И взгляд у него...
— Какой же? — с вызовом спросила Таня.
— Знаешь, бывают люди, которые посмотрят на тебя — и на душе теплее станет. Взгляд у них светлый, доброжелательный. Большинство людей равнодушный к себе, и к
(другим, и взгляд у них пустой. А у Саши взгляд тяжелый, темный. Он вроде бы такой общительный, открытый, а глаза у него будто темными очками спрятаны. Не хочет он, чтобы кто-то догадался о его мыслях, боится, что кто-то в душу ему может заглянуть. Он лжет с таким видом, будто абсолютно искренен, и смеется, когда видит, что ему поверили. Он издевается над всеми, он топчет людей. Все святое в людях достойно лишь его едкой насмешки.
— Нет, мам, вот тут ты не права. Ты терпеть не можешь врачей, а у Сашки есть общая с ними черта — он циничен. Циники не издеваются, они говорят неприкрашенную правду. Совершенно верно, все циники в какой-то мере безжалостны и бездушны — они не думают, насколько другим неприятно слышать правду о себе. И Сашку ты не любишь именно потому, что он в твоем представлении ассоциируется с психиатрами. А что? Они тоже не говорят правды своим пациентам, не посвящают их в свои планы, не доверяют им. Иногда и лгут. Что, не так?
Мать резко повернулась и ушла, а Таня, остыв, сообразила, как больно она ударила по чувствам матери в запале. Ей стало ужасно стыдно, но сказанного не воротишь, и Таня еще не успокоилась настолько, чтобы просить прощения.
Была одна вещь, которую Таня не могла простить матери. Ругала себя, но не могла. Когда Сашка на втором курсе женился и Таня увидела обручальное кольцо на его руке, она пыталась отравиться. Ее откачали в обычной больнице, и все закончилось бы семью днями пребывания в обществе медиков, если бы не мама... Она пришла к заведующему отделением, сообщила, что больна сама и переживает за психическое здоровье дочери. Кончилась беседа тем, что Таню отправили на полуторамесячное «обследование» в психиатрическую больницу. Каким образом ее обследовали, она так и не поняла, потому что все встречи с врачами ограничивались трехминутными беседами с лечащим врачом во время обхода и оброненными мимоходом приветствиями заведующего. Все остальное время ее пичкали огромным количеством таблеток, даже названия которых медсестры отказывались ей сообщить. Неусыпный контроль санитаров — они днем и ночью следили за каждым вздохом шестидесяти пациенток отделения. Все по расписанию — подъем, уборка, завтрак, «общественно-полезный труд» (конверты для сухих супов вручную клеили), прогулки, на которые Таню не выпускали — боялись, что удерет. Затем обед, послеобеденный сон, полдник, просмотр телевизионных программ (в специальной комнате и по особому разрешению врача), ужин, сон. В своей одежде ходить запрещалось, ей выдали убогий безразмерный халат, хлопчатобумажные чулки без пояса и резинок и кирзовые шлепанцы. Посещения больных неродными людьми не разрешались, звонить домой можно было только с позволения врача и не чаще раза в неделю, внеплановые разго-воры с врачом допускались только с санкции медсестры... Сигареты — и те по счету выдавали (при себе нельзя было держать ни сигареты, ни спички). Таня долго не могла привыкнуть к этому заключению, мало чем разнившемуся с тюремным — вплоть до того, что в палатах всю ночь горели красные контрольные лампы, — к тому, что она внезапно лишилась всех человеческих прав, но в конце концов
Смирилась. И из больницы она вышла с тем же диагнозом, который был у ее матери, хотя у Тани никогда не было ни галлюцинаций, ни даже беспричинной депрессии.
Только к вечеру она заговорила с матерью, но та отвечала сухо и неохотно. Потом пришел с работы отец, мать почти сразу же легла спать. А Тане в ту ночь было не до сна. Странное предчувствие угнетало ее; она вертелась с боку на бок, считала до тысячи, но сон не шел к ней.
В коридоре тихо звякнул телефон. Таня вскинулась — кому не спится без четверти два ночи? — сдернула трубку. Кто-то хулиганил, потому что ответом Таниному «алле» была гробовая тишина. Пожав плечами, она вновь забралась под одеяло и тут сообразила, что же ей показалось неестественным в словах Васина.
Язва. Язва желудка. Мать тысячу раз права, говоря, что Сашка не похож на язвенника. Он и не был им — та его «операция» на втором курсе на деле являлась сквозным ог-нестрельным ранением. Таня знала это, но так привыкла врать, что уже сама себя убедила во лжи. Но язвы-то не было! Каким образом тогда он очутился в реанимации, ведь он не мог отравиться сильнее остальных... Что-то здесь неувязочка получается. Впрочем, что переживать? Все выяснится в понедельник, когда из больницы выйдет Соколов.
А в воскресенье выяснилось, что ей нечем заняться. Все домашние дела она переделала накануне, и безделье в ожидании понедельника портило ей настроение. День тянулся мучительно медленно, минуты текли, как вязкий сироп, — лениво, нехотя. Поэтому незваный гость, явившийся вечером, оказался кстати.
Таня познакомилась с ним не так давно, звали его Витей, он был ужасно забавным, и с ним было весело. С ним можно было болтать на любые темы без всякого стеснения, как с лучшей подружкой. Буквально с первой встречи у Тани установились такие отношения с ним, как будто они были знакомы много лет. Единственное, что слегка напрягало Таню, — она как-то по глухой пьяни сболтнула лишнее о Сашке и опасалась за последствия своей разговорчивости. Но Витька выглядел обычным лохом, и она надеялась, что пьяные откровения сойдут ей с рук.
