С у д ь я. Так ты, Давид, говоришь, что вы, мужики, довольны?

Д а в и д. Э, мы-то довольны! Нас ведь так прижали благодеяниями и милостями, что едва дышим… Только вот обидно, что торгаши говорят, будто я не серб. Это я-то не серб?! (Вскакивает со стула и, сверкнув глазами, обращается к судье.) Погляди на меня, сударь, погляди хорошенько! На двух весах я взвешивался: и на турецких, и на ваших императорских, и на обоих — двадцать пять окк — ни на драхму больше, ни на драхму меньше! Н о  н е т  т а к и х  в е с о в  н а  с в е т е, ч т о б  в з в е с и т ь, к а к о й  я  с е р б!

С у д ь я (про себя). Странный тип!

Д а в и д. Серб во мне перетянет любую гирю… Я еще вот что слыхал. Газда Стево давеча назвал меня предателем, ну, а раз я предатель, я и предам!

С у д ь я. Ты это о чем, Давид? Ну-ка, расскажи!

Д а в и д (мнется). Не смею, сударь, ей-богу, не смею, убьют меня торгаши!

С у д ь я (нетерпеливо ходит вокруг него). Ну-ну, расскажи, не бойся!

П и с а р ь. Рассказывай, Давид, рассказывай. Нечего тебе бояться, если сам господин судья…

Д а в и д. Ей-богу, не смею! Не могу, люди добрые! Вы не знаете, на что способны наши газды! Хоть вы и умные, и ученые, но лучше вам этого не знать…

С у д ь я (еще более нетерпеливо). Ну рассказывай же, не бойся!

Д а в и д. Ну, так и быть, расскажу… Эх, снимут мне за это голову, ей-богу! Есть у вас школа такая, что зовется «терезиянской»?{75}

Судья говорит о чем-то с писарем по-немецки.

(Вскакивает со стула, подбегает к ним и грозит судье пальцем.) Никс, никс!^[26] Так дело не пойдет! Я головой рискую! Никс!

С у д ь я (успокаивая его). Да ты не бойся, Давид! Забыл я кое-что, вот и спрашиваю у господина. А школа такая у нас есть, Давид, есть.

Д а в и д. Значит, есть такая школа, что терезиянской зовется?

С у д ь я. Есть, есть.

Д а в и д. И в той вашей школе, что терезиянской зовется, сынки баронов и графьев обучаются, а один газда мне сказал, будто даже и царские сынки там?..

С у д ь я (про себя). Куда он клонит? (Вслух.) Все это так, Давид, ну и что?

Д а в и д. А знаете, чьи еще сынки обучаются в той вашей школе, что терезиянской зовется?

С у д ь я. Нет.

Д а в и д. Не может быть, чтоб не знали! Вам ли не знать? Я вот на базаре слыхал, что в той вашей школе обучаются дети самых верных слуг вашего императора, чтоб, когда вырастут, могли они управлять и распоряжаться всей вашей империей, а еще учатся там, правда, может, под чужими именами, сыновья самого богатого во всей Боснии торгаша…

С у д ь я. Что ж, Давид, это только на пользу нашей империи…

Д а в и д. Э-эх, господин хороший! А я-то думал, ты умнее и лучше служишь своему императору. Разве тебе неизвестно, почтенный, что их отец бунт поднимал против вашего царства, да только смекалки у него не хватило… Он, правда, знает, как из пол-аршина намерить аршин, только ведь этого мало! «Маловато», — говорят наши газды. Оттого он и послал своих сыновей в ту вашу терезиянскую школу, хоть у нас и свои школы есть. А когда его детки, почтенный господин, переймут вашу науку, поднаберут у вас планов, списков и протоколов да возвернутся домой, туго вам придется! Уйдет от вас Босния, уйдет, будто никогда вы ею и не владели! Точно говорю, ей-богу, и слезы мои вам не помогут! Я ведь, милый ты мой, крови своей не пожалел бы для славного суда и всемилостивейшего правительства нашего, оттого вам про это и рассказываю. А вы нынче же пошлите депешу, чтоб деток этих отчислили из той вашей школы, что терезиянской зовется.

С у д ь я. Не понимаю я этого человека!

П и с а р ь. А по-моему, господин судья, он не в своем уме.

Д а в и д (с презрением посмотрев на писаря). А ты как будто в своем уме! Как же это ты можешь, милок, утверждать, будто я не в своем уме! Я вот о тебе никогда не слыхал, да и видеть тебя раньше не доводилось, а могу сказать, как тебя зовут. Давай об заклад биться! Пусть мне голову снесут, если не угадаю!

С у д ь я (обращаясь к писарю). Вы, сударь, вчера прибыли?

П и с а р ь. Да, вчера.

С у д ь я. И никогда раньше с этим человеком не встречались?

П и с а р ь. Никогда! Ни я его, ни он меня никогда раньше не мог видеть.

С у д ь я. Ну, Давид, скажи, как зовут этого господина? Угадаешь, мы твоего барсука сразу осудим, не угадаешь — убирайся вон!

Д а в и д. Угадаю или не угадаю, все равно вы должны этого злодея и вора осудить по закону! Я хочу только, чтоб малый понял, что я в своем уме.

С у д ь я. Хорошо, хорошо, Давид, я согласен! Если угадаешь, то я строже осужу твоего злодея. Ну так как зовут господина?

Д а в и д (садится на стул, надевает шапку, потом не торопясь встает, снимает ее и протягивает писарю руку). Добрый день, господин Дане или…

С у д ь я (крайне удивлен). Феноменально! Угадал!!

П и с а р ь. Ему, видать, сам черт помогает. И правда угадал!

Д а в и д (горделиво и чуть-чуть с насмешкой). Конечно, угадал, а вы что думали…

С у д ь я. Ну и ну! Этот мужик для меня просто загадка! Но откуда ты знаешь, что этого господина зовут Дане? Тебе кто-то сказал или ты где-то слышал?

Д а в и д. Немало я, господа мои, походил по белу свету, из разных печей хлеб ел, из многих ключей воду пил. Всякого народу повидал и приметил, между прочим, что ежели, скажем, пойдешь вниз через Лиевче, что под Баня-Лукой, там почитай каждого второго зовут или Четое, или Недо. А ежели пойдешь вверх к Гламочу и встретишь человека, смело кричи: «Бог в помощь, Савва!» Там, наверху, они почитай все Саввы. А занесет тебя в скалистую каменистую Лику, сымай шапку и кричи: «Добрый день, Дане!», или: «Добрый день, Мане!» Не ошибешься. По говору слышу, что малый из Лики, вот и угадал, как его зовут.

П и с а р ь. А ведь верно, черт бы его побрал! Брата моего, который в жандармах служит, зовут Мане, а в одном только нашем селе пятерых или шестерых зовут Дане или Мане.

С у д ь я. А ты, Давид, вижу, не дурак!

Д а в и д. А кто говорит, что дурак?

С у д ь я. Никто не говорит, но… как же ты можешь, божий человек, обвинять барсука?

Д а в и д. А зачем ты опять меня об этом спрашиваешь? Я тебе ведь давеча уже сказал, известно мне, что у вашего императора на все про все законы есть. Знаю я об этом, хорошо знаю. Не думай, что не знаю!

С у д ь я. Но, видишь ли, Давид, даже если есть закон и о барсуках, все равно как-то неладно получается… Ты, Давид, смекалистый и умный, вот и подумай… Когда кого-нибудь судят, необходимо знать, сколько подсудимому лет, женат ли он, есть ли у него дети, на каком языке он говорит, какого вероисповедания. Все это суду полагается знать. Вот, скажем, какой веры этот твой барсук?

Д а в и д. Никакой. Верил бы он в бога, не стал бы меня, бедняка, разорять.

С у д ь я (усмехнувшись). А женат он?

Д а в и д. Да, женат.

С у д ь я. Откуда ты знаешь?

Д а в и д. Есть такие приметы. Только славному суду их знать не требуется. Об них здесь срамно даже подумать, не то что сказать. Женат он, женат!

С у д ь я. А дети у него есть, если уж он женат, черт бы его побрал?

Д а в и д. Есть. Ох, поглядел бы ты на его деток да на все его семейство! Полным-полно их и в округе, и возле моей несчастной и единственной делянки, что зовется «Ни Давидова, ни царская, ни барская»!

С у д ь я. А как этот вор разговаривает, на каком языке?

Д а в и д. Этого, почтенный господин, я тебе в точности сказать не сумею. Лопочет вроде, как и вы давеча, когда между собой договаривались. Покалякай-ка, господин, с ним немножко, а я послушаю, будет он тебе отвечать или нет…

С у д ь я (смеется, говорит что-то барсуку и слегка ударяет его по носу.).

Д а в и д. Гляди, господин, гляди, как он мордой-то шевелит, видать, понимает тебя! Гляди, какой сиротинкой, сукин сын, прикинулся. Не притворяйся, ворюга! Хоть и понимаешь ты господский язык, но это тебе не поможет. Не притворяйся!