П и с а р ь. Вдову женил, спрашиваю?

Д а в и д. Молод ты еще, сынок! Не суйся в разговор, ежели ничего не смыслишь. «Вдову женил…»

С у д ь я. Вы не понимаете друг друга. Меня ты лучше поймешь. Ты на своей этой нынешней жене женился как на вдове или как на девице? Теперь понимаешь?

Д а в и д (удивленно). Ну, господин, не будь хоть ты дураком! Как это я могу жениться на своей собственной жене.

П и с а р ь (настойчиво, стремясь объяснить как можно проще). Была ли, я спрашиваю, прежде твоя нынешняя жена жената?

Д а в и д. «Жена жената»?! (Удивленно крестится и, не выпуская из рук мешка, ходит по комнате.) «Жена жената»?! Неужто в вашей стране такое бывает?

С у д ь я (после долгого размышления). Сколько лет твоей жене?

Д а в и д. Да лет тридцать, наверное, а…

П и с а р ь. Молодая еще!

Д а в и д. Конечно, молодая… передние зубы еще не выпали…

П и с а р ь. А если она молодая, значит, ты ее женил девушкой?

Д а в и д (крайне удивлен). Да ты что?! Как же я жену девушкой женю? Что это будет? Ей-богу, сынок, видать, мало что ты еще в этом смыслишь. Зачем же я жене девушку приведу?

С у д ь я (встрепенулся). Понял, ты ее к себе в дом привел как вдову или как девушку?

Д а в и д. Э, теперь и я понял! Привел я ее к себе в дом вдовой. А до того она уже три раза была замужем. Я ее из четвертых рук получил. (Все смеются. Судья что-то записывает.) По правде сказать, почтенный господин, злонравная она баба, занозистая и сварливая, а к тому же, чего уж скрывать, из поповской породы, но шибко умная и ученая. Как начнет параграпы низать, у меня аж голова кругом идет. Но злая, не приведи господь!

С у д ь я. Что же ты не пожалуешься священнику? Пусть бы он ее отругал.

Д а в и д. Кому, говоришь, пожаловаться?

С у д ь я. Вашему священнику.

Д а в и д. А кто это «священник»?

П и с а р ь. Поп, Давид, поп.

Д а в и д. А, поп! Жаловался я раза два-три, да он говорит: «Поскольку она, Давид, в церкви не венчана, под церковные параграпы не подходит. Жалуйся, говорит, на нее в славный суд. Может, найдется на нее какой параграп, ибо у нонешнего ихнего императора на все про все есть законы».

С у д ь я. А почему ж ты с ней не венчался?

Д а в и д. Поп много берет за венчание!

С у д ь я. Сколько же?

Д а в и д. Берет он, милок, сорок воринтов, а она щербатая, и пяти не стоит…

С у д ь я. Ну, если злая и невенчанная — прогони ее! Вполне можешь ее прогнать.

Д а в и д. Давно бы так сделал, но не получается. Жалко мне ее… Сказал бы тебе, да стыдно…

С у д ь я. Чего ж стыдиться-то?

Д а в и д. Вот ты говоришь — «прогони»! А как я ее прогоню, ежели люблю ее, прости меня, боже, грешного! Мила она мне, храни ее господь! Знаешь, почтенный и высокочтимый господин, невенчанная-то жена милей, чем венчанная! Это я теперь сам знаю, как говорится, проштудировал! Прямо скажу, привык я к ней. Но ежели разозлится, удавить готов! Не дал бы мне летось, на лукин день, возле Кадина омута один царский жандарм дельный совет, не толковал бы я нынче здесь с вами, а давно уже гнил бы в сырой земле. Насыпал мне человек табаку в трубку, спасибо ему, а на прощанье сказал: «Умный ты, Давид, и сообразительный…»

П и с а р ь (с усмешкой). Уж и «умный» и «сообразительный»?!

Д а в и д. Христом-богом прошу тебя, сынок, не перебивай меня на слове! Не перебивай, чтоб тебе царского хлеба вдоволь! «Умный ты, говорит, Давид, и сообразительный, но дам я тебе один совет: как станет тебе совсем невмоготу, будь то на людях, или на суде, ты поднатужься и закричи погромче: «Да здравствует всемилостивое правительство наше!»{73} Глядишь, все к лучшему обернется!» И вот однажды стала меня жена лупить. Схватила за горло, того и гляди, удавит. Тут я про совет-то вспомнил и как заору: «Да здравствует всемилостивое правительство наше! Отстань, жена, ради бога! Да здравствует всемилостивое правительство наше! Отстань, жена, господь тебя накажи! Да здравствует всемилостивое правительство наше!» — Она аж побледнела и руки на моей шее разжала, так я и спасся. А то бы давно уже гнил в сырой земле… Вот и нынче поутру она мне опять пригрозила: «Ежели, говорит, не принесешь из славного суда письменное подтверждение, что осудили этого злодея на виселицу или посадили в тюрьму в Зенице, не показывайся мне на глаза!» Вот я и кланяюсь вам и прошу — осудите вы его построже!

С у д ь я. Не знаю, что делать с этим человеком!

Д а в и д. Да чем же не угодил я правительству нашему и славному суду, что вы не хотите осудить этого вора и злодея?! Он не признает ни суда, ни закона, ни параграпов, а славный суд, как вижу, вроде даже благоволит к нему. Разве это справедливо? Вы, господа, не глядите, что я бедный мужик, а судите по закону и справедливости. Мы, мужики, завсегда были довольны славным судом и хотели бы, чтоб и дальше так было! Мы не бунтуем и прав себе от правительства не требуем, как торгаши наши…{74}

С у д ь я. А чего требуют торгаши?

Д а в и д. Да вот слыхал я на базаре, будто наши торгаши…

П и с а р ь (ехидно). Да что они знают, эти ваши торгаши!!

Д а в и д (сердито). Дитятко, зрения тебе хорошего и хлеба царского вдоволь, не перебивай меня на слове! Что ты все суешься? «Да что они знают, эти ваши торгаши!» А что ты знаешь, желторотый птенец, кроме своего царского чина? Зелен ты еще, дитятко, зелен, как ветка зеленая в зеленом лесу!

П и с а р ь. Темные ведь они, Давид, темные, как зимняя ночь. Ничегошеньки не знают и не соображают.

Д а в и д (еще более сердито и ехидно). «Ничегошеньки не знают», говоришь? А ты, птенец желторотый, знаешь, как из аршина намерить полтора аршина, из окки сделать пол-окки, а из пол-окки — окку, как когда? Ну-ка, скажи, не увиливай! Эх, зелен ты еще, сынок, зелен, как ветка зеленая в зеленом лесу!

П и с а р ь (покраснев). Да я не об этом, Давид! Это ты верно сказал.

Д а в и д. Я все верно говорю! И не думай, что не так!

С у д ь я (ходит по канцелярии, потирая руки и посмеиваясь). Ну, а на базаре-то, Давид, ты что слышал? Каких прав требуют торгаши?

Д а в и д. Вы знаете это лучше меня! Видать, посмеяться надо мной надумали…

С у д ь я. Не знаем, Давид, честное слово, не знаем!

Д а в и д. Так уж и не знаете? Не может быть, чтоб не знали…

С у д ь я. Не знаем, в самом деле не знаем!

Д а в и д. Как это вы не знаете? Ну тогда вот что: осудите этого ворюгу, и я вам расскажу… Нет, не так! Расскажу или не расскажу, вы все равно по закону обязаны его осудить!

С у д ь я. Согласны, согласны, ты только расскажи нам обо всем, что на базаре слышал!

Д а в и д. Дозволь, господин, я сяду? Уж больно уморился. Дозволяешь, господин?

С у д ь я. Позволяю, Давид, позволяю. Садись и рассказывай, каких прав требуют торгаши?

Д а в и д (садится на стул). Чудные права требуют торгаши, почтенный господин… Каша какая-то, не разбери поймешь! Требуют они, видишь ли, чтоб дозволено было нам называться не просто сербами, как от Косова повелось, а сербами достославными, чтоб дали нам «церковную», «школьную» атоно… автоно… Последнее слово не могу выговорить, хоть убей! Вот так нас, сербов, теперь надо называть, и слышал я на базаре-то, будто требуют они этого уже лет шесть и все никак не вытребуют.

П и с а р ь. Темнота, Давид, темнота! Ничего они дальше своего носа не видят.

Д а в и д. Может, оно и так… Недавно, кажись, в прошлый базар, спрашивает меня газда Стево: «Признаешь, Давид, что ты серб достославный, школьный, церковный и атономов… тоном… — До чего же слово заковыристое, ей-богу! Скорей язык сломаешь, чем выговоришь! — Такой ли ты, спрашивает, серб, Давид?» — «Это про что ты толкуешь, газда? Вера, что ли, какая новая объявилась? Или, может, вы, торговцы, хотите нас в римскую веру обратить? Верить-то ведь вам, газдам, никак нельзя… Я — серб, просто серб!» А он обозлился, да как заорет: «Мы от правительства наши права требуем! А кто не такой серб, тот вообще не серб, а шваб, католик, шпион, предатель!» А я ему на это и говорю: «Я-то думал, ей-богу, что вы требуете отменить злосчастную третину и десятину, а вы, видать, глупостями занимаетесь…»