— А теперь кто говорит, не я, что ли? — внезапно заорал Сочнев на Митю так, что тот даже попятился. — И отдай фельдшеру, пусть подавится! Выполняй!

Митя исчез. К Сочневу подошла Вера. Сочнева всегда поражало, что ни бессонница, ни усталость не стирали с ее белого лица свежести.

— С добрым утром, лейтенант, спасибо за ватничек, а я все ждала шампанского из-под земли.

— Дождешься тут, — пробурчал Сочнев.

— Бедной птичке подрезали крылышки!

Только сейчас понял Сочнев, что Вера смеется над ним.

— А я, между прочим, вас не вызывал, товарищ радист.

— Разрешите идти?

— Пожалуйста.

…Несколько дней жизнь в лагере протекала спокойно. Люди ходили в ближнюю разведку к разрушенному мосту. Базанов дважды виделся с Машей. Новостей все не было.

Но вот как-то утром в село рядом с мостом вошла немецкая военная строительная часть. Гитлеровцы доставили строительную технику, мобилизовали жителей, начался спешный ремонт дороги.

Тревожно сделалось и в домике обходчика — все чаще за окнами слышалась немецкая речь. Несколько раз дом тщательно осматривали, почти обыскивали. Впервые Маша ждала приезда Федора Лукича с нетерпением.

Федор Лукич приехал. Вошел в комнату, как всегда робея. Остановился у порога, снял кепку, пригладил и так гладко прилизанные светлые и редкие волосы.

Маша торопливо шла ему навстречу из своей комнатки, приветливо и радостно улыбаясь.

— Наконец-то! А я уже заждалась! И как раз к обеду. А то слышим, в городе стрельба, господи, думаю, как вы…

Федор Лукич даже оглянулся на дверь — не стоит ли там кто другой. Но нет, и улыбка, и тревога, и привет — все было ему! И, прижимая обеими руками к груди кепку, не в силах сдержать улыбку, он проговорил дрожащим голосом:

— А я… я там плетень… в одном месте… повалился… Подвяжу! — И выбежал стремглав из дому.

Через полчаса он, вымазанный, запыхавшийся, радостно заглянул с крыльца в дом, улыбнулся Маше, хлопочущей у плиты.

— Плетень сделал. Все развалилось! Все прахом… Ай-яй-яй!..

Маша засуетилась.

— Господи, новый костюм! Сейчас щетку принесу. Довольно, Федор Лукич, все хорошо. Вы и не отдохнули с дороги.

Он присел на скамейке возле плиты, почти касаясь плечом ее локтя.

— Еще бы жердочку подвязать… Огородик и так махонький, последнее вытопчут… — Он вспомнил о коробке конфет, которую выменял для Маши, торжественно выложил на стол. — Это вам, Марья Владимировна. Австрийские. Ешьте, я прошу вас.

Маша не ответила. Федор Лукич поднял глаза и увидел, что она стоит выпрямившись, опустив обе руки, и пристально смотрит на него.

— Федор Лукич, простите, если я когда-нибудь обижала вас. Думала: живет человек и ни до чего ему дела нет.

— Марья Владимировна… Маша… Ни до чего? Я только о вас…

— Погодите, я скажу. За все это время, за полгода, что вы ездите к нам, сегодня я в первый раз по-настоящему вам рада.

Федор Лукич встал, отошел на несколько шагов, точно желая лучше увидеть ее всю.

— Маша, если б вы знали… Я неверующий, но я молился, чтобы вы… Чтоб хоть немного меня… ко мне… Господи!

Маша слабо улыбнулась:

— И уверовали?

— Сейчас! Сию минуту уверовал.

— Я к вам… Я вас даже… Ну, я вас не любила. Простите.

— Говорите.

— Я вас не знала, принимала за другого. А семья — это и общие мысли, и общее дело… Федор Лукич, я глубоко уважаю вас за то, что вы сейчас делаете.

— Вы согласны! Машенька, вы меня полюбите! Честное слово, полюбите! Я не знаю, как вам обещать… как объяснить…

— Я буду вам женой и товарищем.

— Есть бог! Есть бог!

— Я хочу участвовать во всем, что вы делаете.

— Конечно, конечно, — заторопился Федор Лукич. Ему показалось, что он сейчас проснется, или случится землетрясение, или откуда-то прилетит бомба и взорвется. — Скажем скорее отцу. Обрадуем его, Маша!

Она все еще не двигалась с места.

— Скажем. Я хочу делить с вами и радости и горести. Знайте!

— У меня одна забота — оградить вас от всех горестей.

— Нет. — Она решительно покачала головой. — Вместе, так до конца.

Вдруг до него дошло, что она все время говорит о чем-то, чего он не понимает, не знает, о чем-то своем… Ему стало страшно.

— О чем вы говорите, Маша?

— О доверии. Если вы присылаете ко мне человека, вы должны мне доверять.

— Какого человека?

— Старшего лейтенанта. Окруженца.

— Старшего лейтенанта?! — Федор Лукич почувствовал, что у него немеют кончики пальцев на руках.

Маша нетерпеливо тряхнула головой:

— Федор Лукич, я все знаю. Они же здесь рядом, в лесу.

— Минуточку, минуточку! — Федор Лукич опустился на стул и стал растирать пальцы, они сделались совсем ледяными. — Никакого лейтенанта я не знаю. И вообще ни с кем…

— Вы мне не верите! И говорите, что любите!

— У вас живет кто-нибудь?

— У нас никого нет.

— К вам кто-то приходил и сказал, что от меня? Марья Владимировна!

Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза.

— Почему вы так испугались? Если вы никого не посылали…

— Но вы говорите, они здесь в лесу… Марья Владимировна, что это за люди?

— Вы меня спрашиваете?!

— Этот лейтенант часто приходит?

— Раза три был, на минуту-другую.

— О чем он расспрашивал?

— Продукты… Поесть… В лесу голодно.

Наконец Федор Лукич справился с покалыванием и дрожью в пальцах. Он ощутил прилив сил, энергии — нужно было спасать и себя и Машу! Он вскочил, нервно заходил по комнате.

— Марья Владимировна, не скрывайте от меня ничего! Вы знаете, что грозит за укрытие или за помощь… Ради бога, будьте осторожны! Вдвойне! Втройне! Не вступайте ни в какие разговоры. Не верьте никому, кто бы ни приходил. Да еще от меня! Откуда он узнал обо мне? Откуда?

Маша неотрывно следила за ним со страданием на лице. Он остановился перед ней, повторяя с ужасом:

— Откуда? Обо мне откуда?

Нехорошая жалость шевельнулась у нее в душе.

— Не волнуйтесь. Просто кто-нибудь на хуторе проговорился, что вы к нам ездите.

— И вот использовать мое имя… Боже мой! С какой целью?

— Побоялся, что чужому откажут в куске хлебе, назвался вашим знакомым. Что тут страшного?

Он схватился за голову.

— Вы ребенок! Вы не понимаете, что может случиться. Немцы ужасно подозрительны. Если б вы знали, сколько приходится терпеть унижений! Работать у гитлеровцев — это ад. Я не повесился только потому, что надеюсь: мы с вами будем вместе, будем счастливы. Что вы так смотрите? Думаете, я что-нибудь скрываю? Клянусь всем святым, я ни с кем не связан, никого к вам не посылал. Вне подозрений! Вы мне верите?

Она опустила голову.

— Да, верю.

— Ну вот и хорошо. И надо вас увезти отсюда. Как можно скорее. Где же Владимир Степанович? Нужно сейчас же укладываться и ехать…

— А знаете что, Федор Лукич? — вдруг громко и весело сказала Маша. — Я с вами сейчас не поеду.

— Как? Вы же только что… Почему, Марья Владимировна, Маша?

— Очень просто! — пропела она и перевернулась на одной ноге, рассмеялась. — Я ведь еще никогда замуж не выходила, не могу так вот взять и переехать. Надо мне и похныкать и попеть…

— Шутки в такое время! — Он неодобрительно покачал головой. — Ребенок! Но обещайте, если я узнаю, что вам грозит беда, примчусь, и вы поедете.

— Поеду. Но и у меня к вам просьба: не говорите отцу об этом старшем лейтенанте. Он верит, что это ваш знакомый, и ладно. Зачем его волновать? Никому не говорите.

— Рассказывать! Враг я себе, что ли?

— Что за люди он и его товарищи, не знаю. Но греха на душу брать не хочу.

— Да вы не волнуйтесь. Какое мне до них дело!

— Уговорились. Садитесь обедать, отец идет. — И она как ни в чем не бывало стала собирать на стол.

Старик еще из сеней закричал обрадованно:

— А я издали повозочку-то признал!

— Как там с ремонтом, Владимир Степанович? — спросил Федор Лукич, приподнимаясь и почтительно пожимая ему руку.