Поздним вечером, когда улегся ветерок, и лес притих, и на черном небе засветились звезды, к домику обходчика подошли Базанов и Очерет. На крыльцо тенью скользнула Маша.
— Ну?
— Немцы за мостом в селе ночуют. По всему, утром будут проверять путь. Верно, порожняк пропустят. Заходите, отца нет. Дежурит на дороге, в охране.
— Вы не передумали, Маша?
— У вас есть фонарик? Посветите сюда.
— Что это?
— Мой комсомольский билет.
В кружочке яркого света на мгновение четко выступил профиль Ленина. И снова темнота.
— Маша, этот сверток нужно заложить под рельсы. Замаскировать.
— Понимаю.
— Нужно не просто рвануть. А рвануть в нужный момент. Дернуть за шнур.
— Понимаю.
— Значит, я должен находиться где-то поблизости. Видеть состав своими глазами.
— Понимаю.
— А лес по обе стороны вырублен. И охрана. По всей линии костры жгут, согнали мужиков… Не подойдешь.
— Я сама сделаю. Научите.
— Нет, нужно наверняка. Слишком важно. Единственное место, где я могу укрыться, — ваш дом. Отсюда до насыпи метров тридцать…
Она ответила сразу, без колебаний:
— Да, только здесь. Спрячетесь в подполе. Там в обшивке щели колея видна.
— А если немцы будут обыскивать? Знаете, чем это грозит?
— Тем же, чем и вам.
— Теперь главное — заложить мину.
— Сейчас пойду сменять отца у костра на насыпи. Прямо против нашего дома. Укройтесь за домом. Когда помашу горящей веткой, идите к дороге, закладывайте. — Она замялась: — А можно вас спросить… Попросить… Потом, после того… Мне все равно, мне как прикажете… Отца заберите с собой. А?
— Обязательно, Маша.
— Теперь все. Теперь я пойду.
Прижавшись к стене дома, они следили за тем, как там, на насыпи, металось пламя костра и искры, отрываясь, неслись вверх и таяли в высокой мгле. Потом слушали скрип ступенек, шаги в доме, покряхтывание и ворчание старика. Наконец у костра выпрямилась женская фигурка и высоко подняла горящую ветку, как семафор.
Два часа ушло на то, чтобы заложить мину, проложить шнур, замаскировать. Уже светало, когда они отползли от насыпи к дому. Едва успели спрятаться в дом, когда на насыпи показался немецкий патруль — три солдата с винтовками. Они тщательно осматривали насыпь, рельсы. Шли так медленно, что можно было сойти с ума. У костра остановились, о чем-то поговорили с Машей. Прошли по тому самому месту, где лежала мина. Ушли.
— Ото добра дивчина! — хрипло проговорил Очерет. — Пофартило тебе, старший.
— Ты это про что, Очерет?
— Та не, я не в том смысле. Я насчет задания.
— Отправляйся в лагерь. Услышите взрыв, сразу передавайте сообщение в центр. Там ждут.
— А ты как же?
— Мы с Машей и стариком уйдем в лес. Главное — радиограмма. Если не услышат в центре, пусть девушки передают каждый час. С этим эшелоном, видно, многое связано. Что бы ни случилось, берегите радистов!
— Ясно, старший! — И, пригнувшись, Очерет побежал к лесу.
Старика разбудил стук подъезжающей повозки. Он бросился к окну. Торопливо привязывая запаренных лошадей, Федор Лукич кричал ему от плетня:
— Скорее собирайтесь! Я за вами приехал! Скорее!
Федор Лукич вбежал в дом, забыв вытереть ноги, запыленный, с запавшими глазами и пересохшими губами.
— Где Маша?
— Спит. Дежурила ночь. — У старика затряслись руки. — Что случилось, Федор Лукич?
— Нужно немедленно уезжать. Немедленно! Марья Владимировна! Маша! Маша! — Он забарабанил кулаком в стенку. — Маша, идите сюда! Разбудите ее, Владимир Степанович!
Маша остановилась на пороге, загородив дверь в свою комнату. Она была в сапогах, в отцовском пиджаке, видно, не ложилась. Спокойно и строго глядела на Федора Лукича.
— В этом районе немцы скоро будут прочесывать лес. Мы сейчас же уедем. У меня пропуска на вас.
— Дождались, доченька! Зачем прочесывать?
— Специальный поезд пойдет. Особенные предосторожности.
— Разве они чего-нибудь опасаются? — спросила Маша.
Федор Лукич развел руками.
— Они же знают, что здесь… в лесах вообще… неспокойно… Мало ли кто…
— От кого они знают, Федор Лукич?
Под ее строгим взглядом ему становилось не по себе.
— Владимир Степанович, объясните ей! Ведь они пойдут именно сюда, к сторожке. Пойдут от хуторов цепью через лес к насыпи. Ни за что нельзя ручаться. Собирайтесь, бога ради! Я пока напою лошадей…
Но гитлеровцы уже пошли. В этот самый час в пятнадцати километрах от сторожки шел неравный бой. Цепь карателей наткнулась на возвращающихся в лагерь с продуктами Сочнева и Митю.
Митя ни о чем не успел подумать, когда сильно, но не больно его ударило по левой руке, и он удивился, что не может ее поднять, что она не слушается. В тот же миг Сочнев толкнул его в бок, в спину, что-то крикнул, и они побежали сквозь лес, не замечая кустов и оврагов, точно по открытому полю.
Стрельба редкими очередями продолжалась уже где-то справа, уходила все дальше, к лагерю. Митя лежал в кустах на боку, тихонько стонал — рана начинала болеть. Сочнев послушал, привстал, огляделся.
— Ну как, Митя?
— Где они?
— Обошли.
— Не заметили?
— Дай перевяжу.
— Ой, не дави так! Смотри, пальцы двигаются… Рука будет, а, Сочнев?
— Будет, будет. Идти сможешь?
— Да, да, я пойду. — Он попытался встать и упал. — Извини, не могу. Голова кружится. Это от крови… Куда они пошли?
— Натоптали мы дорожку к хутору… По нашим следам — в лагерь.
— Ведь мы не прямо шли, мы кружили.
— Ну, это их ненадолго задержит.
Митя затих. Сочнев испуганно тронул его за плечо:
— Ты что?
Митя плакал.
— Вставай сейчас же!
— Не хочу умирать, Сочнев! — Он рыдал все сильнее. — Жить хочу, Сочнев!
— Вставай, размазня! — прикрикнул Сочнев. — Рана пустячная.
— Мамка в Москве… И не знает, что со мной…
Сочнев присел рядом на корточки, погладил его по голове.
— Подъем, партизан!
Митя перестал плакать. Только всхлипывал прерывисто, судорожно.
— Знаешь, Сочнев, в военкомате я соврал… Я метрику подделал… Мне месяц назад шестнадцать исполнилось…
— Вставай, друг. Пойдем.
Митя вдруг сел и быстро, горячо заговорил:
— Знаешь, оставь меня здесь. А то помешаю тебе, обуза… Прикрой ветками…
— Брось языком трепать.
— Оружие оставь. Живым не дамся. Я умею стрелять. Ты видел? Много я фрицев уложил?
— Человек десять… пятнадцать…
— То-то! Ты расскажи ребятам.
— Ты отлично воюешь. Двинули?
— А знаешь, я дойду, дойду, дойду. — Он продолжал говорить быстро и невнятно, как в бреду. — Я отдохнул. Ты меня не бросай. Я тебе скажу, что надо делать. Немцы нас обошли. Дорога на хутор свободна. А оттуда до отряда за сутки доберемся. Повозку на хуторе возьмем. Сообщим, командир вышлет Базанову помощь. И мы их спасем.
— А задание?
— Что задание? Что задание? Немцы все равно помешают подорвать эшелон. И потом я тебе скажу: Базанов все неправильно организовал. Вообще нельзя было ему поручать. Я прямо ему сказал. В глаза сказал. Веришь?
— Ну-ка, сделай шаг.
Митя неуверенно шагнул.
— А немцев много. Верно?
— Много. Стоишь?
— Стою. И потом мы двое все равно не могли бы помочь…
— Держись за меня, за пояс. Пошли.
— Куда ж ты?
— К нашим, на железку. Мы обязаны доставить продукты, Митя. И сейчас им каждый человек нужен.
Некоторое время Митя молча шел за Сочневым, держась за пояс, спотыкаясь. Потом заговорил:
— Я трус, Сочнев! Трус! Слышишь?
— Слышу.
— Говорил, говорил, а только и думал, как бы самому спастись.
— Голова не кружится?
— Ничего, разойдусь. Ты молодец, Сочнев. Клянусь себе, слышишь? Клянусь, это никогда не повторится. Клянусь. Я ведь комсомолец. Никогда больше…
— Поменьше разговаривай, а то силы теряешь.
Впереди справа снова разгоралась стрельба.
Едва Федор Лукич с отцом вышли из дому ладить повозку, Маша бросилась к люку в полу, подняла крышку.
