Время шло. У меня испортилась кожа, во рту появился постоянный металлический привкус. В личном шкафчике в школе я держала огромную коробку соленых палочек, которые поедала сотнями. Мой рацион теперь сократился до соленых палочек, картофельного пюре и овсяной каши. Все остальное вызывало неизменную реакцию. Но независимо от того, сколько я ела, меня по-прежнему тошнило и рвало. И сколько бы меня ни рвало, я по-прежнему хотела есть. Я боялась не столько беременности, сколько поправиться.

Операция стоила двести тридцать долларов. Двести мне удалось выклянчить у родителей якобы на новое зимнее пальто, остальное я наскребла из своего ежемесячного содержания.

Наконец наступил долгожданный день – субботнее утро в начале марта. Когда я выходила из дома, на улице шел дождь и стоял легкий туман.

Родителям я сказала, что отправляюсь с подругой Энни по магазинам, а сама поехала прямиком в клинику. Было раннее утро, около девяти. В приемной царила бодрая атмосфера – повсюду цветастые подушки, веселенькие приятные картинки на стенах, и вообще сплошь мягкие, сдержанные тона. Люди сидели в ожидании отдельными кучками – молодые супружеские парочки, держась за руки, что-то шептали друг другу, совсем юная девушка пришла не одна, а с родителями. Все они явно не интересовались окружающими, несмотря на созданную здесь обстановку душевности.

Перед операцией всем надлежало проконсультироваться у врача. Из приемной нас выводили по одной, причем так, чтобы мы не проходили мимо других женщин. Меня привели в небольшой кабинет, где сидела молодая женщина с коротко стриженными каштановыми волосами.

Не могу вспомнить, как она представилась, зато хорошо помню подчеркнутую, почти нарочитую доброжелательность, с какой она ко мне обращалась. А еще я никогда не забуду, как она спросила, одна ли я, и я сказала, что да.

Во рту у меня все спеклось и пересохло. В крошечном кабинетике, размерами напоминавшем чулан, не было окон. Только стол, два стула и плакат со схемой строения женских органов. Даже здесь они постарались сделать атмосферу не такой удручающей, покрасив стены в розовый цвет. Одним словом, это помещение больше походило не на медицинский кабинет, а на скромную гостиную. Сюда не долетали никакие посторонние звуки: шум уличного транспорта или отголоски разговоров. Мы были здесь одни – эта женщина и я.

– Я здесь для того, чтобы рассказать вам о предстоящей операции и о том, чего следует ожидать, – начала врач.

Я кивнула.

Она взяла со стола красную пластмассовую модель женской матки в разрезе.

– Вот так выглядит ваша матка, – сказала она.

Я снова кивнула. Мне стало интересно, где она ее взяла, какая компания выпускает такого рода продукцию и модели каких еще органов имеются в их каталоге.

Она принялась показывать мне устройство матки. Я слышала голос этой женщины, следила за движениями ее рук, но в голове у меня что-то застопорилось, и я ничего не соображала. Я просто смотрела на эту пластмассовую матку и думала, какая она красная и может ли настоящая матка быть такой красной.

– Простите, – перебила ее я через некоторое время. – Кажется, меня сейчас стошнит.

– Ах да, конечно… Пожалуйста, пройдите сюда.

Я вышла в соседнюю крошечную комнатку, где меня действительно стошнило. Такое впечатление, что здесь повсюду были эти крошечные комнатки, чистенькие, аккуратные, и в каждой по женщине, выворачивающейся наизнанку от рвоты. Когда я вернулась, врач продолжила с того места, где остановилась, – судя по всему, она давно привыкла к тому, что людей тошнит во время ее лекции.

– Операция будет заключаться в удалении содержимого матки, иными словами, нечто вроде искусственного выкидыша. У вас появятся все симптомы выкидыша – обильное кровотечение, болевые спазмы и гормональный дисбаланс. Вы будете чувствовать недомогание и слабость, поэтому последующие несколько дней лучше провести в покое. Кто-нибудь приедет за вами?

Я молча смотрела на нее.

– Вы приехали сюда сами? – продолжала интересоваться она.

В абсолютной тишине я разглядывала ее. Она была без макияжа. Я попыталась представить себе ее, например, в баре, оживленно беседующей за стойкой с незнакомым мужчиной, но такая картина не вырисовывалась.

Она ждала. Она привыкла ждать.

Я было открыла рот и тут же, ощутив запах рвотной горечи, закрыла его, сглотнув ком в горле.

– Может быть, вы хотите воды?

Я отрицательно мотнула головой, представив, что от воды меня снова начнет тошнить.

– Вам не обязательно делать это, – сказала она наконец.

Она смотрела на меня в упор, обратив ко мне свое чистенькое свежее личико – один к одному портрет матери с упаковки детского аспирина.

Я заплакала, но она была привычна и к этому.

Я ненавидела себя, так как понимала, что через нее проходят толпы таких, как я. Она протянула мне бумажный платочек. Минут через двадцать она протянет точно такой же кому-то еще, может быть, той девушке, что пришла со своим парнем.

– Возможно, вам следует еще раз хорошенько все обдумать? – предложила она.

Ну надо же! У меня, оказывается, есть свобода выбора.

– Нет, – сказала я, перестав плакать. – Я уже все решила.

Все прошло именно так, как она описывала. Через час я уже лежала на некоем подобии шезлонга и грызла печенье, запивая его сладким чаем.

А еще через четыре часа я вместе со своей подружкой Энни покупала в магазине новое зимнее пальто, расплачиваясь кредитной карточкой, которую сперла у родителей.

– Твоя язва, по-моему, уже получше, – заметил отец примерно неделю спустя.

– Да, пап. По-моему, так она вообще прошла.

И она действительно прошла. До следующего раза.

В чуланчике в прихожей в доме моих родителей висит пальто – ярко-синего цвета, однобортное, зимнее, классического покроя и… без единого пятнышка. Оно висит там уже много лет, но никто никогда не обращает на него внимания. Висит новехонькое, потому что его никогда не носили.

Есть одна известная история о знаменитой оперной диве, репетировавшей «Тоску» в «Метрополитен». По окончании репетиции она послала костюмершу в гримерку, чтобы та принесла ее одежду, и бедная женщина вернулась, неся в руках черное шерстяное пальто. Негодованию певицы не было предела. Гордо вскинув голову, она, бросив на костюмершу ледяной высокомерный взгляд, изрекла: «Милочка, ты же знаешь: я не ношу пальто из тряпки!»

Примадонны и норковые шубы имеют много общего. Чтобы сшить норковую шубу, нужно сначала убить. Такой красотой страшно обладать. То же самое и примадонны. Радует лишь то, что не нужно быть оперной дивой, чтобы носить норку.

Первая норковая шуба появилась у меня, когда мне было девятнадцать лет. Мне подарила ее мамина подруга, чья мать умерла незадолго до этого от болезни Альцгеймера. Она была хрупкой женщиной, и никто в семье не мог носить ее шубу. Или не хотел.

Длиннополая, тяжелая и блестящая, она отдавала запахом мускуса, если намокала под дождем. В общем, это была далеко не самая удобная одежда. И тем не менее эта шуба обладала какой-то властной мощью, грозными повелительными чарами. Люди реагировали на нее молниеносно, она вызывала у них самые разные эмоции – злость, оскорбленность, зависть, похоть. Иными словами, это была шуба почти библейской символики. От нее ничего нельзя было утаить, она обнажала человеческую сущность. Если вы ненавидели ее, она была к вашим услугам, если любили – вся в вашем распоряжении. Одна и та же вещь делала ее как отталкивающей, так и притягательной. Мне она подошла по размеру идеально, как перчатка.