Мунпа проснулся поздним утром, но в камере царил полумрак, так как сквозь немногочисленные узкие отверстия, проделанные в тюремных степах, туда проникало мало света; вокруг копошились сокамерники, они переговаривались или с серьезным видом выискивали вшей в швах своих лохмотьев. Некоторые не давили пойманных насекомых, а выбрасывали во двор через щели-окна или спокойно клали рядом с собой; другие, менее сердобольные, убивали их, но все без исключения уничтожали их яйца, покусывая швы и складки своего отрепья.

Тибетцы делают то же самое; это зрелище не вызвало у Мунпа интереса. Он ждал, когда принесут какую-нибудь еду. Неужели нм не дадут поесть? Увы! Нет! Китайцы не кормили заключенных[41]. Такой же экономный обычай существовал и в Тибете. И все же Мунпа ожидал большего от властей столь богатого города, как Ланьду; он был ужасно разочарован. Однако здоровый пастух из Цо Ньоппо не падает духом из-за подобных пустяков. Не бывает ситуаций, сколь бы сложными они ни были, из которых нельзя найти выход с помощью нескольких монет, подумал Мунпа. А ведь у него было при себе немного денег, и он мог ими воспользоваться, чтобы разжиться едой. Однако тибетец не собирался рисковать, демонстрируя свое богатство в сомнительном обществе, в которое его досадным образом забросила злая судьба; он решил сперва посмотреть, как сокамерники добывают себе пищу.

В проделанных в стенах отверстиях показались родственники или друзья арестантов; они начали выкликать узников одного за другим и передавать им то порцию риса, то немного жидкой лапши, то кусок хлеба. Некоторые получали в придачу горсть соленых овощей в качестве гарнира, а кое-кто, за неимением добрых душ, принимавших в них участие, оставался ни с чем. Самым удачливым из заключенных перепадали от баловней судьбы остатки супа или горбушка хлеба. Постепенно поток посетителей становился все реже, а затем и вовсе иссяк. В узких оконных проемах виднелось только высокое небо да пустой двор с вооруженными тюремщиками — дополнительная мера предосторожности на случай маловероятных побегов; у большинства узников были на ногах кандалы.

Мунпа продолжал голодать.

Во дворе послышались крикливые голова лоточников, торгующих вразнос. Заключенные оживились. Некоторые из них достали мелкие и крупные деньги из карманов своей ветхой одежды и прильнули к отверстиям в стенах. В одном из них появилась голова торговца; вскоре рядом еще один лоточник загородил свет. Те из горемык, у кого имелись наличные, подошли, и начался торг. «Почем колбаса?» — вопрошали «богачи». — «Почем миска супа?» Деньги перекочевали к торговцам, и их счастливые обладатели принялись есть.

Мунпа по-прежнему голодал. У него не было мелких денег, а лишь серебряные слитки, самый маленький из которых был слишком цепным, чтобы выставлять его напоказ — он непременно вызвал бы у сокамерников зависть. Слиток могли украсть, самого же Мунпа избить, а то и убить ночью, чтобы завладеть его богатством.

— Ты так ничего и не ел? — спросил один из заключенных, останавливаясь возле тибетца.

— Нет.

— Разве у тебя нет в Ланьду родных пли друзей, которые могли бы что-нибудь тебе принести?

— Нет.

Мунпа страшно не хотел, чтобы его работодатель узнал, что его арестовали. Дело не в том, что парня сильно огорчал факт пребывания в тюрьме. Тибетца приводило в ярость то, что он позволил китайцам себя одолеть и угодил в западню. В то время как китайцы смотрят свысока на дикарей, живущих в закопченных палатках, тибетцы относятся к ним с не меньшим презрением. Оно выражается в словах, ярко иллюстрирующих психологию дрокпа: «Все китайцы — воры», а также: «Они способны на разбой».

Тибетцы признают бесспорное превосходство джагпа, грабителя караванов и героя дерзких набегов, искусного наездника и меткого стрелка, чьи пули редко не попадают в цель, над кума, хитрым вором-пройдохой, как правило, лишенным отваги. Кума действует под покровом тьмы, а фигура джагпа, гнин то чемпо[42] окружена солнечным ореолом. Хотя Мунпа был трапа и принадлежал к духовенству, он чувствовал, что способен стать джагпа, во всяком случае хранил в одном из уголков своего сердца тайное восхищение перед этими лучшими представителями своего племени.

Отзывчивый босяк, заговоривший с Мунпа, расстроился, дважды услышав отрицательный ответ.

— Не ел… без друзей, — пробормотал он, а затем принялся утешать товарища по несчастью: — Завтра утром придет хэшан[43]. Это его день. Он будет раздавать хлеб, рнс и, может быть, что-то еще. Подойди к нему, как только он переступит порог, и поговори с ним. Это монах из монастыря, настоятель которого — влиятельный человек; судья его послушает, если он попросит тебя отпустить. Попроси хэшана замолвить за тебя слово у своего настоятеля.

Мунгпа поблагодарил заключенного за совет и пообещал им воспользоваться в урочный час; затем, по-прежнему на пустой желудок, он растянулся в одном из уголков камеры на полу и благодаря счастливой способности простых людей и животных засыпать, когда им нечего делать, вскоре уснул, позабыв о своих невзгодах.

Монаху-посланцу крупного монастыря школы чань[44] призванному раздавать подаяния, было дозволено входить в помещения, где содержались заключенные. В разгар утра один из тюремных надзирателей распахнул перед ним дверь камеры, где находился Мунпа. Тибетец, проснувшись на рассвете, ожидал прихода хэшана и собирался броситься к нему, как только тот появится, однако изумление, граничившее с оторопью, парализовало Мунпа при виде медленно шествующей группы. Хэшан с двумя мальчиками-служками по бокам, которые несли еду для раздачи, в точности являл собой комический персонаж театральных представлений, разыгрываемых тибетскими ламами.

Этот забавный персонаж напоминает о прославленном философском диспуте, состоявшемся в Тибете в эпоху правления Тисрондэцан (он родился в 641 г.) между китайским монахом, исповедовавшим учение «недеяния» и Камалашилой, индийским Учителем, приверженцем тантрического буддизма. После чтения летописей, относящихся к этому событию, можно прийти к заключению, что учение, изложенное китайцем, значительно превосходило в духовном отношении доктрину, за которую ратовал Камалашила, но оно не отвечало интересам монарха, наблюдавшего за этим спором, а также не пришлось по вкусу слушателям, и Камалашила был признан победителем. Китаец же с несколькими учениками вернулся в Китай.

Этого непонятого философа высмеивают в тибетских гомпа с незапамятных времен. Во время ежегодного театрального представления его роль исполняет актер, одетый в китайское платье золотистого цвета, в большой маске, изображающей неестественно широкое плоское желтое лицо с глуповато-благодушной улыбкой. Хэшана сопровождают полдюжины маленьких мальчиков-учеников, его миниатюрных копий; они держат в руках кадила и время от времени покачивают ими перед лицом Учителя. Эти невозмутимые маски с застывшим на них комичным выражением неизменно вызывают у зрителей безудержный смех.

Мунпа не раз оказывался в числе последних; завидев живописную группу китайцев, словно сошедших с подмостков тибетского фарса, он разразился звонким смехом.

Все заключенные воззрились на него с удивлением и недоумением. Монах же сохранял подобающее ему показное бесстрастие, еще больше усугублявшее его сходство с хэшанем, над которым потешаются тибетские простолюдины; между тем двое его юных спутников таращили на весельчака глаза, в то время как подрагивание их губ свидетельствовало о том, что они с трудом удерживаются от смеха.

Мунпа тотчас же понял, насколько неприлично его поведение, и испугался, что оскорбленный китаец лишит его подачки, на которую он рассчитывал. Проявив недюжинную находчивость, он подошел к монаху и объяснил: