— Здесь размер валенок, которые я ношу. У вас на Севере в туфлях не очень-то разгуляешься. А у меня валенок нет, и в магазинах наших почему-то не продают. Купи, только черные.

…Поезд шел все быстрее и быстрее, Степану показалось, что он увидел верхушки высоких тополей возле пятиэтажного дома. Паровоз дал прощальный гудок, и город остался позади.

Осень в этот год выдалась скверная — дождливая, холодная. Сегодня днем дождь вроде бы поутих, а под вечер опять разошелся. И был он какой-то противный — частый и мелкий, как пыль.

Михаил Константинович шел с работы не спеша, подняв воротник плаща и натянув на голову кепку.

Он пересек кривую безлюдную улочку. На столбе возле склада промысловой артели ночью и днем горела одинокая лампочка. Сейчас, в вечерних сумерках, она бросала на улицу слабый синеватый свет, от которого слегка поблескивала лужа под крышей склада. Эта блестящая лужа почему-то казалась глубокой. Михаил Константинович усмехнулся и тяжелым сапогом разбил зеркальную лужу. В ней было всего несколько сантиметров глубины.

Ворота открылись без скрипа, щеколда коротко и жалобно звякнула. Отряхнув плащ и кепку, он вошел в темный дом.

— Что же это вы, хозяева, свет не зажигаете? Совсем вас размокропогодило.

— Да мне казалось, что еще светло, — послышался из кухни голос жены. — Пашка, включи-ка!

Последнюю фразу она произнесла грубовато, тоном приказа.

Из горницы выскочил мальчик и, включив свет, убежал.

— Намочило? — встревоженно спросила жена.

— Что ж поделаешь…

— Сейчас будешь ужинать?

— Да нет, дай хоть обсохнуть. Пока газеты почитаю. Какая сегодня пришла?

— Обе.

— Хорошо. Налей-ка в умывальник побольше…

Пока Михаил Константинович умывался, жена рассказывала ему, что прохудилась крыша сеней и залило пол.

«Что ж это я? Прошел и не заметил», — с удивлением подумал он.

— Я сегодня морковь сняла. Тоже намокла вся. Сейчас только капуста осталась.

— И охота тебе в такую погоду с огородом возиться?

— А кто его знает, когда вёдро-то будет.

Он прошел в горницу, взял газету и лег на диван. Сидевший у окна тощий белобрысый мальчишка взглянул на него, встал и пошел в прихожую. В руках у мальчишки была книжка «Индийские сказки».

— Рубаху зашей ему, — сказал Михаил Константинович жене. — Да, пожалуй, пора и новую купить.

— Мне уж надоело зашивать, — раздраженно ответила женщина. — Все на нем как на ножах. Где это тебя угораздило порвать?

— Не знаю, — тихо и хмуро отозвался мальчик.

— Как это ты не знаешь? Порвал и не знаешь где? Неживой, что ли? Завтра материалу куплю и сошью тебе новую рубаху. Смотри, чтоб берег.

Ярко светила матовая лампочка под красным матерчатым абажуром. За окном протяжно и жалобно свистел ветер, и капли дождя постукивали в стекла. По стеклам катились маленькие бойкие ручейки. Они наскакивали одна на другую, смешивались. Их нагоняли новые ручейки, и не было им конца. Казалось, что за окном стучит, шуршит и вздыхает что-то живое, угрюмое и большое. Оттого что на улице бушевала непогода, в доме было так уютно.

Михаил Константинович на минуту оторвался от газеты: по радио передавали грустную мелодию Чайковского. У двери что-то шебаршило. Неожиданно раздался голос жены:

— Ты куда?

— На улицу. Похожу…

— Какая улица в такую погоду? Учи уроки.

— Я выучил.

— Еще раз повтори.

— Хорошо, — согласился мальчик. Послышался монотонный мальчишеский говорок. Пашка читал вслух учебник.

— Сядь нормально, не кособенься, — снова раздался недовольный голос жены.

«Пилит и пилит без конца мальчонку», — подумал Михаил Константинович и, поднявшись с дивана, сказал:

— Что это за шум у вас?

— Да так, ничего, — отозвалась жена.

Она сидела у печки и, низко нагнувшись, пришивала пуговицы к пальто. В ее фигуре и движениях чувствовалась усталость. Мальчик склонился над столом, поставив локти на клеенку. Вот он, услышав шаги Михаила Константиновича, поднял голову, посмотрел на него и чуть-чуть подался назад. Боже, что это были за глаза! Испуганные, виноватые, глаза бездомной загнанной собаки. Он присматривался к движению губ и бровей мужчины, к каждой черточке его лица. В глазах мальчика были недоверие и ожидание. Михаил Константинович снова сел на диван, но читать больше не хотелось.

Закрыв лицо руками, Михаил Константинович думал. Он думал, что еще никто никогда не смотрел на него так недоверчиво, как этот маленький человек. Он всегда был уверен, что достоин доверия. А так ли? Если бы это были глаза взрослого, им можно было бы и не поверить. Ребенок же искренен, он весь на виду.

«Так нельзя, — подумал Михаил Константинович. — Все должно быть по-другому. Да, по-другому…»

История его взаимоотношений с мальчиком была не так уж сложна, хотя, конечно, и не так проста.

Все началось в дни войны. Михаил Константинович уехал на фронт, оставив дома жену и маленького сына Владимира. Как водится, переписывались. Он изредка присылал понемногу денег, — где сержанту больше найти? Жена работала на заводе, в отделе технического контроля. Все шло вроде бы хорошо. Но зимой сорок пятого года он вдруг перестал получать письма. Это его огорчало, но не особенно удивляло: полк не стоял на одном месте, все солдаты и офицеры получали письма с задержками. Но когда после памятного праздника Победы письма опять пошли, Михаил Константинович уловил в них что-то тревожное, нерадостное. Он было насторожился. Но потом успокоился, — кто живет без тревог?

Демобилизовали его только через полтора года после окончания войны. Ехал он домой, как все солдаты, очень довольный. День был тогда почти такой же, как вот сегодня, — дождливый, холодный. Михаил Константинович бодро прошагал по городу в расстегнутой шинельке, с чемоданом. В чемодане вместе с простенькими солдатскими вещичками лежало бархатное платье, купленное жене в Риге, и немецкая губная гармошка для сына. Но когда он подошел к воротам и посмотрел на темные окна, у него екнуло сердце в предчувствии чего-то тяжелого, неотвратимого.

Он вбежал в избу, и первое, что увидел, была люлька. Она медленно качалась: сверху вниз, сверху вниз. Возле люльки на скамье, загораживая окно, сидела жена.

Что было дальше, лучше не вспоминать. Озверев, он несколько раз наотмашь ударил ее и выскочил на улицу. Разорвал бархатное платье на клочки и бросил у ворот.

Две ночи он провел в доме заезжих. Пил и дебоширил. На третьи сутки его выселили оттуда. Родных у Михаила Константиновича в городе не было, они жили далеко в районе; одного друга убили на фронте, другой еще не вернулся домой. С неделю он прожил у знакомого рабочего. Пил, но уже не шумел, не ругался. А потом вовсе утих и пришел домой. И только тут он увидел своего шестилетнего сынишку Володьку. Когда Михаил Константинович уходил на фронт, Володька был совсем махонький и учился ходить.

Зимой его неродного сына Пашку жена увезла в село к теще. Там Пашка рос, две зимы учился в школе. Нынешним летом теща умерла, и его привезли сюда. Михаил Константинович, как ему казалось, неплохо относился к пасынку. За все время он ни разу не ругал его, не сказал ему грубого слова. Но, странное дело, Пашка больше боялся своего неродного отца, чем матери, хотя та постоянно ругала его и давала подзатыльники. Мальчишка прямо-таки трепетал перед отчимом. Видимо, люди уже посвятили его в кое-какие тайны. В девятилетнем детском мозгу все было туманно, неясно. Четко обрисовывалась только одна мысль: человек, которого он называет папой, не родной ему. Он, этот хмурый дядя, очень обижен на Пашку и на мать, и от него можно ждать всего.