— Что касательно полезности наших мест в отношении здоровья, то глядеть на это следует с положительной стороны. Люди у нас крепкие по здоровью, а особенно по нервности, и в этом сто очков вставят всяким там городским гаврикам и очкарикам. Особенно если на выносливость дело станет.

О, боже, как он надоел ей. Глаза прилипчивые, нос смешной — кривой, толстый, подбородок тяжелый, квадратный, губы оттопыренные.

— Оставьте же вы меня! — чуть не плача проговорила Тася.

Когда он вышел во двор, она вскочила с постели и залезла на печь. Хотела забраться на полати да что-то устрашилась. На печи валялось пар пять валенок и рваная одежонка. Кое-как примостившись и чувствуя странный покой и уют, она задремала.

Временами ей казалось, что кто-то входит в избу, выходит из нее, ругается, гремит опрокинутыми ведрами. И просыпаясь, вглядываясь в немую тьму избы, не могла понять — во сне чудились ей эти звуки или она слышала их наяву. А потом уже было явно нереальное. Будто сидит она в чайной с дружком своим бывшим, который на ее подруге женился. Он любовные слова говорит, прощения просит и вдруг грубо дергает ее за руку «Эй, ты!»

— Эй, ты, соседка, вставай давай! — слышит она голос Елкина.

Елкин стоит возле печи. Он в полушубке, сапогах и шапке. По избе ходит старуха-хозяйка и что-то бормочет себе под нос. Окна закрыты чернотой ночи.

— Сейчас катер пойдет. Почти до места допрет. Одевайсь живо, слышь!

Еле передвигая ноги, на ходу засыпая, бредет она вслед за Елкиным по вязкой грязи, проваливаясь в ямы и канавы. Берег реки обрывист, далеко внизу, как в бездне, светятся огоньки катера, создавая над водой синеватое сияние.

На катере везде наложены ящики, а между ними спят вповалку, храпя, мужчины и женщины — негде ногой ступить.

— Эй, золотце самоварное, — Елкин пнул в спину толстого мужика. — Освободи-ка место для дамочки.

— Ты чё делаешь? — завопил мужик неожиданно визгливым бабьим голосом. — Ты чё пинаешься?

— Освободи, говорю, будь вежлив, а то возьму вот за загривок и в воду.

— Да это что за люди такие? Что за дерьмо такое, господи прости. Эй, кто здесь есть?! Матросы!

— Не троньте его, бога ради, — сказала Тася.

— Ишь разжирел, — сердито ворчал Елкин. — На его бы месте мы вдвоем улеглись.

Они пристроились у борта на ветру. Тася обмотала шею полотенцем, а ноги вместе с ботами укутала халатом и старым платьем. Сжалась. Думала невесело, что плыть придется всю ночь, все утро, почти до обеда. Хоть бы дождя не было.

Катер шел ходко, в свете огней катера грустно поблескивала вода, дегтярная чернота неба, придавившая землю, была матовой. Чуть проглядывались возвышения на берегу, и нельзя было понять, то ли деревья это, то ли дома, то ли холмы.

Тася засыпала сидя. Елкин что-то говорил ей, смеялся, размахивая руками. Вот он грубо хлопнул ее по плечу, толкнул сапогом:

— Интеллигенция.

Тася не хочет улыбаться, а улыбается, лишь бы он оставил ее в покое, дал бы поспать. Так хочется спать. А уж в леспромхозе, там она будет другой.

Ночи не было конца. Тася то и дело просыпалась и, сжимаясь от холода, вновь засыпала. В бок ей упиралось что-то острое, но не было сил встать и устроиться лучше. Елкин спал, запрокинув голову, и было слышно, как с присвистом храпит он.

Лишь на рассвете заснула она беспробудным сном смертельно усталого человека.

…Она не могла потом рассказать подробно, как все это произошло. Все было словно в дурном сне, будто в бреду. Что-то со страшной силой ударило ее в спину, и она куда-то полетела, слыша оглушающий пронзительный скрежет металла и хруст ломаемого дерева. Ледяная вода вмиг поглотила ее. Захлебываясь, Тася взмахнула руками и вынырнула. Река несла ее, ударяя волнами, тесная намокшая одежда и обувь тянули ко дну. Сзади кричали истошно нечеловеческими голосами мужчины и женщины. Тася не умела хорошо плавать и от страха и холода тоже что-то кричала. Было уже немного светло, и накрапывал дождь.

— Таисья! — услышала она надсадный, прерывистый голос Елкина. — Таисья!

Он плыл слева от нее, держа спасательный круг, и как-то странно подгибал шею и дергал головой.

— Н-на! — он бросил круг. Тася ухватилась за него. Повернулась к Елкину, но того не было на воде.

На рассвете, когда все пассажиры крепко спали и клевал носом штурман, катер на повороте реки столкнулся с самоходной баржей, груженной строевым лесом. Удар был страшен: баржей пробило корпус катера, люди, разместившиеся наверху, попадали в воду, и многих ранило.

Тело Елкина выловили днем неводом. Вызванный из ближайшего поселка врач осмотрел труп и сказал, что Елкина ранило в спину, ударило чем-то в голову, и ему было трудно держаться на воде.

Он лежал на берегу. Перед отъездом (к месту катастрофы подогнали два катера) Тася подошла к Елкину, постояла, поглядела и, стремительно наклонившись, поцеловала его холодную, все еще мокрую голову.

Мамка Петькина ушла на ферму. Она телятницей в колхозе работает. Петька достал чугун со щами, поел и, прибрав со стола, стал размышлять, что делать дальше. Всякой работы у него — прорва: надо наколоть дровишек и натаскать в избу, подмести во дворе и накормить корову, свинью и собаку. Да еще уроки выучить. Да еще подбить сапоги, а то они уже давно каши просят.

Размышлял он секунды три-четыре. И, накинув пальтишко, нахлобучив на лоб шапку, у которой одно ухо было надорвано и нелепо торчало, побежал вприпрыжку на улицу.

Постучал в окошко соседней избы.

— Вить, подь-ка сюда!

Из ворот выскочил мальчишка с заспанным лицом.

— Чего?

— Планер запускать пошли.

— Какой планер?

— А вот увидишь…

Мальчишки похожи друг на друга: низкорослые оба, широколицые, лупоглазые.

Было сумеречно, с озер налетал холодный, пахнущий сыростью, тяжелый ветер. В домах зажигались огни.

Петька вынес из сеней самодельный планер.

Планер был большой — с полметра длиной. С крыльями, с кабиной, с хвостом — все чин-чином. Петька мастерил его восемь дней. И пока мастерил, Витьке — ни гу-гу. Удивить хотел. Страсть как любит Петька удивлять дружка, глядеть, как тот таращит от изумления глаза и бормочет: «Гляди, опять чего выдумал!»

Много разных штуковин сладил Петька. По всей избе, амбару и двору разбросаны корабли, автоматы, пистолеты, самокаты, луки, змейки. В углу сеней лежит ракета, сделанная Петькой из трубы от старой печки. Это неудачная конструкция. При запуске отказали все механизмы ракеты, и она не поднялась даже на сантиметр. Ракетостроение — пока что непосильное для Петьки дело. А вот планер вроде бы получился. Красавец! Так и поблескивает серебристой покраской. До этого никогда не видывал Петька планер, ни настоящий, ни игрушечный. По книжке все делал. Наудачу.

Витька в таких делах не мастак. Помочь дружку поможет, а сам ничего не делает. С ленцой парнишка. Но хоть и с ленцой, а дружок хороший.

— Сейчас вот запустим.

— У-у, какой тяжелющий! — присвистнул Витька. — Как ты его?..

— А у меня резина есть. — Петька вытащил из кармана пальто два резиновых жгута, соединенных проволокой. — Во!

Они перелезли в огород. Привязали к забору концы резиновых жгутов.

— Все! Давай теперь подцепим планер, растянем резину эту и опустим, — проговорил Петька, дрожа от напряженного ожидания. — И полетит.

— А если он в окошко?.. Криульнет — и в окошко.

— Нет, поди.

— А если он улетит и не найдем?

Петька не ответил.

Посвистывал ветер в пряслах. Делая сердитые гримасы и сопя, Петька растянул резиновые жгуты и, охнув, пустил планер навстречу ветру. Планер взметнулся к небу, на секунду как бы замер в воздухе и… полетел на землю, кувыркаясь. Но до земли не долетел. На проводе повис. Одно крыло за провод зацепилось, другое о столб оперлось. А хвост — вверху.