Подъ вліяніемъ такихъ изслѣдованій прежнее пренебреженіе къ историческому способу объясненія, прежнія догматическія или полемическія воззрѣнія на революцію должны были все болѣе и болѣе уступать мѣсто болѣе строгому, научному методу. Не въ однихъ только спеціальныхъ сочиненіяхъ стало проявляться желаніе пролить свѣтъ на революцію посредствомъ изученія старой Франціи, но самые историки революціи все болѣе и болѣе проникались убѣжденіемъ въ необходимости завязать историческую нить, прерванную ихъ предшественниками, и искать точку опоры для своего изложенія не въ догматическихъ и политическихъ принципахъ, а въ генетическомъ методѣ изложенія. Если первые историки революціи исходятъ изъ мнѣнія, что революція порождена злоупотребленіями, промахами и даже преступленіями правительственныхъ лицъ эпохи Людовиковъ XV и XVI, и довольствуются тѣмъ, что въ видѣ введенія къ своему разсказу нѣсколькими рѣзкими штрихами набрасываютъ картину финансоваго кризиса, придворной расточительности и аристократическихъ предразсудковъ, то слѣдующіе за ними историки даютъ все болѣе и болѣе мѣста этому введенію и захватываютъ все глубже и глубже явленія, вызвавшія революцію и опредѣлившіяся ходъ и характеръ. Интересно, напр., сравнить краткій очеркъ «нравственнаго и политическаго состоянія Франціи въ концѣ XVIII в.», съ котораго Тьеръ начинаетъ свое изложеніе французской революціи, похожій скорѣе на завѣсу, скрывающую отъ нетерпѣливаго зрителя начало захватывающей драмы, чѣмъ на историческое введеніе — съ тѣмъ тщательнымъ научнымъ изслѣдованіемъ, съ помощью котораго Зибель подготовляетъ читателя къ пониманію изучаемаго имъ переворота. Не довольствуясь сжатымъ, но чрезвычайно поучительнымъ описаніемъ экономическаго состоянія, поземельной собственности и администраціи наканунѣ революціи, Зибель разсматриваетъ ее какъ звено въ величественномъ историческомъ процессѣ, общемъ всей западной Европѣ, начиная съ эпохи реформаціи. Такой пріемъ, конечно, совершенно понятенъ со стороны ученаго, вышедшаго изъ школы, воспитанной на философіи и привыкшей къ универсальному пониманію явленій и въ то же время къ критическому объективному методу; онъ вполнѣ естествененъ со стороны иностраннаго историка, не принадлежащаго ни къ одной изъ партій, спорящихъ изъ-за наслѣдія революціи; но подобное явленіе встрѣчаемъ мы и среди французской исторіографіи, если сопоставимъ раннихъ историковъ революціи съ позднѣйшими. Мы замѣчаемъ желаніе справляться съ исторіею, или ссылаться на нее даже у такихъ писателей, которые — по своей ближайшей цѣли или по характеру своего ума — склонны къ догматическимъ разсужденіямъ и отвлеченнымъ пріемамъ. Очень поучительно въ этомъ отношеніи сочиненіе Кине и сравненіе его пріемовъ съ пріемами Мишле, съ которымъ у него такъ много общаго въ политическихъ убѣжденіяхъ и въ основномъ взглядѣ на революцію. Мишле, какъ извѣстно, написалъ средневѣковую исторію Франціи, которую во многихъ отношеніяхъ можно назвать классической; онъ обладаетъ необыкновенною способностью вживаться въ эпоху и посредствомъ богатаго воображенія воспроизводить ее передъ читателемъ во всемъ ея историческомъ колоритѣ; тѣмъ не менѣе, когда онъ приступилъ къ эпохѣ революціи, онъ такъ увлекся ею, что все прошедшее Франціи задернулось передъ нимъ какъ бы густою завѣсой; если онъ касается его, то только для того, чтобы показать всю противоположность его принциповъ жизненному духу новой эры. Онъ говоритъ, напр., о христіанствѣ, какъ о религіи до-революціонной Франціи; революція, по его мнѣнію, исходитъ изъ началъ, діаметрально-противоположныхъ тому, что онъ считаетъ сущностью христіанства. Совершенно иначе смотритъ Кине на связь революціи и начавшагося съ нея историческаго періода съ до-революціонной эпохой. Конечно, на него въ этомъ отношеніи имѣло сильное вліяніе разочарованіе революціей 1848 года и трагическая судьба второй республики, завершившаяся въ промежутокъ между сочиненіями двухъ друзей. Кине обратился къ изученію первой революціи не для того, чтобы съ юношескимъ энтузіазмомъ Мишле ее идеализировать, а чтобы «открыть и познать, почему столько и такихъ безмѣрныхъ усилій, столько принесенныхъ жертвъ, такая чудовищная трата людей оставили послѣ себя такіе еще несовершенные и уродливые результаты»? Его отвѣтъ заключается въ томъ, что главная вина на сторонѣ старой Франціи.
Онъ вооружается противъ писателей, которые не принимали въ разсчетъ всѣхъ преградъ, поставленныхъ этой до-революціонной Франціей на пути развитія новой, и которые поэтому видѣли «по сю сторону 1789 года одну только ложь, а по ту — одну только правду». Но каково бы ни было его побужденіе, Кине не хочетъ допустить, чтобы 1789 годъ представлялся какими-то непроходимыми «Пиренеями». Онъ вооружается противъ пріема дѣлать изъ революціи «изолированный пунктъ во времени безъ отношенія къ прошедшему — эпоху, колеблющуюся въ пустомъ пространствѣ, не прикрѣпленную къ предшествовавшимъ эпохамъ», а потомъ привлекать къ отвѣтственности «человѣческій духъ», какъ-будто онъ виновенъ въ этомъ ненормальномъ зрѣлищѣ. «Революція, — говоритъ Кине, — какъ всякое другое событіе, въ связи съ тѣмъ, что ей предшествовало; она находится подъ бременемъ прошлаго. Часто она его воспроизводитъ, даже когда борется съ нимъ. Не видѣть этой связи, — значитъ, отрицать самую душу исторіи».
Вліяніе историческаго метода еще болѣе отразилось на сочиненіи знаменитаго бельгійскаго историка-философа Лорана. Этотъ ученый, прослѣдившій съ изумительной начитанностью и неизмѣнной бодростью мысли весь необъятный процессъ развитія человѣчества отъ первыхъ зачатковъ гражданственности, въ Индіи и Египтѣ до нашихъ дней, не могъ не воспользоваться уроками исторіи, когда приступилъ къ изложенію революціи. Притомъ его принадлежность къ бельгійскому народу, его, такъ сказать, международное положеніе должно было его предрасполагать къ болѣе безпристрастному, объективному воззрѣнію и избавить отъ нѣкоторыхъ патріотическихъ увлеченій французскихъ историковъ. Такъ напр., останавливаясь надъ вопросомъ, почему революція не имѣла результатомъ установленіе свободы, онъ указываетъ на то, что стремленіе къ равенству, къ народовластію въ смыслѣ господства массъ, получило преобладаніе надъ стремленіемъ къ обезпеченію индивидуальной свободы, которое въ началѣ революціи выразилось въ деклараціи правъ человѣка, и объясняетъ это тѣмъ, что латинскій или галло-римскій элементъ французскаго народа, пропитанный преданіемъ демократической имперіи Рима, взялъ перевѣсъ надъ элементомъ индивидуальной свободы, внесеннымъ германскими завоевателями. Такимъ образомъ, Лоранъ, разбирая элементы обоготворяемой имъ революціи, относитъ лучшій и плодотворнѣйшій изъ этихъ элементовъ на долю вліянія германской расы, которое совершенно отрицается или порицается современными французскими историками, конечно, не вслѣдствіе научныхъ мотивовъ. Лорана въ этомъ случаѣ нельзя осуждать за слишкомъ рѣзкое разграниченіе характеровъ расы; онъ не только имѣлъ за себя авторитетъ Монтескьё и другихъ историковъ XVIII столѣтія, но демократическихъ историковъ ХІХ-го вѣка, которые, прославляя уравнивавшую дѣятельностъ королевской власти и ея союзъ съ демократіей, видѣли въ ихъ борьбѣ съ феодальной аристократіей противодѣйствіе туземнаго гальскаго элемента чуждому — германскому, и готовы были повторить возгласы Сіеза, предлагавшаго прогнать варваровъ назадъ въ ихъ зарейнскія дебри.
Но, съ другой стороны, доктрина, что прогрессивное развитіе человѣчества ведетъ къ превращенію христіанства въ теизмъ и гуманитарную религію будущаго, — доктрина, которой придерживается Лоранъ и которая находитъ обильную пищу въ мѣстныхъ бельгійскихъ условіяхъ, — увлекла его до тенденціозной разработки французской революціи. Бельгія была обязана этой революціи своимъ обновленіемъ, но, вслѣдствіе большей прочности ея средневѣковыхъ учрежденій, бурный переворотъ раскололъ, такъ сказать, эту страну и ея населеніе на двѣ равныя враждебныя части, — либеральную, которая любитъ французскую революцію, какъ свою колыбель, — и клерикальную, которая ненавидитъ ее главнымъ образомъ какъ манифестацію анти-религіознаго духа. Такъ какъ все направленіе правительственной дѣятельности въ странѣ зависитъ отъ хода этой борьбы, то понятно, что либералы Бельгіи подчиняютъ торжеству надъ клерикализмомъ всѣ прочіе интересы. И для Лорана исторія революціи служитъ главнымъ образомъ оружіемъ противъ опаснаго врага. Защищая революцію или критикуя ее, онъ постоянно имѣетъ въ виду зоркое око бельгійскихъ клерикаловъ, которые болѣе, чѣмъ гдѣ-либо, овладѣли печатью и воспитаніемъ молодежи. При такомъ положеніи дѣла нѣтъ мѣста для объективной точки зрѣнія.
